Береговой клиф. Часть 3
?
Береговой клиф. Часть 3
...
БАРАНЫ
Пройдя буквально полкилометра, Соловей осторожно выглянул за край обрыва. Несколько секунд он соображал, что делать, затем помахал Маканину рукой, показывая, чтобы тот оставил рюкзак наверху.
Прямо от обрыва вниз уходил гребень, утыканный скалами, похожими на «чертовы пальцы». Соловей со стажером пробрались к ближайшему и заняли его под наблюдательный пост.
– Сперва оглядись глазами, очень внимательно, – сказал охотовед. – Только потом берись за бинокль, просматривать всякие подозрительные и просто перспективные места. Ну, тебя этому в институте учили. Должны были по крайней мере.
Склон в окулярах бинокля полз серо-зеленой пеленой на восток, пока не сменился нестерпимым сиянием отраженного от моря солнца.
– Посмотрел – хватит. – Соловей поудобнее устроился на камне. – Подождем минут двадцать, глядишь, кто и выползет.
Через небольшой промежуток времени они снова тщательно оглядели все открытые участки склона, потом подхватили рюкзаки и двинулись поверх берегового обрыва, не забывая останавливаться и заглядывать в открывающиеся сверху уходящие в море щели.
В одной из них, съежившись, лежал крохотный бурый комок.
– Мишка, – прокомментировал Маканину старший компаньон. – Низко сидит, это он с высоты кажется таким игрушечным. На самом деле вполне приличный зверек, килограммов на двести. На пятой или шестой остановке (путешественники уже отошли от места высадки на семь-восемь километров)
Соловей вдруг схватил Юрия за руку.
– Собственно, вот они, – ткнул он пальцем в несколько коричневых точек, ползавших по обширному травянистому выступу, уходившему в море. – Баранты. Козы с козлятами, – несколько нелогично добавил он.
– Почему козы?
– Да это местные привыкли их так звать. Ну и я вслед за ними. У местных классификация простая: рога закручены – значит, баран, рога полумесяцем – коза. Так у них три четверти всего поголовья в козах и ходит. Причем местные свято убеждены, что это два разных зверя, ты вообще и спорить с ними на эту тему не смей – самому можно в рог получить играючи.
Отпустив эту нравоучительную сентенцию, Соловей достал из кармана темно-синий блокнот в твердом коленкоровом переплете и начал записывать.
– А эти… бараны-то где? – не удержался Маканин.
– Рогали? Они отдельно обычно держатся. На закате можно попробовать увидеть. Когда они на место ночевки идут. Посмотрим, если до вечера погода не испортится, попытаемся их на каких-нибудь скальниках подсечь – они обычно спать устраиваются или среди скал, или на «живой» осыпи.
МЕДВЕЖЬЯ МОГИЛА
Они двигались по границе трех миров – справа располагался покрытый густыми зарослями кедрового стланика горный склон, прямо под ногами открывался береговой клиф, а к востоку распахивалось безбрежное Охотское море. Гребни обрывов выглядели как россыпь гигантских валунов, размером от письменного стола до дачного коттеджа. Между ними лежала мягкая мшистая поверхность, частично поросшая невеликими – не более чем по колено – кустиками того же стланика. По мху стелились приземистые кусточки брусники и шикши – шикша уже поспела и кое-где покрывала землю, как густо рассыпанный черный крупный бисер. Иногда сапоги прямо чвякали ягодами. Соловей старался держаться метрах в 5-10 от края обрыва и настаивал на том, чтобы Юра тоже не подходил ближе.
– Здесь валунов полно на краю, здоровых. Хочешь заглянуть за край – подойди к валуну и потихоньку высовывайся из-за него. Баран – он глазами чует, причем очень далеко. Если на фоне известного ему края обрыва вдруг начнет расти неизвестный ему шишкан – а это будет твоя голова, причем самая макушка, ты еще глазами за обрыв не заглянешь, – он тут же сдриснет. А изза камня ты можешь только самый край рожи высунуть, и движение будет в горизонтальной плоскости – так ему непривычнее. Имей в виду, здесь буквально где угодно может оказаться зверь, а иногда не один. Кстати, вот медведь…
Впереди возвышалось что-то вроде огромной кучи мшистого дерна, перемешанного с кустарником, высотой больше метра и диаметром метров пять. Юрий внимательно осмотрел саму кучу, кусты за этой кучей, наконец, склон горы за этой кучей – и ничего не увидел. На самом деле он уже понял, что Соловей разговаривает со всеми, исходя из своих очень странных ассоциаций, и произносимое им совсем не обязательно означает то, что он хочет сказать на самом деле.
– Здоровенный медведь, – продолжил Соловей. – Помню, иду я раз этим местом весной. А медведи как раз весной все на побережье вылезают. Как черви. Плюс гон у них в это время, потому они все и раздражительные. Идешь очень и очень аккуратно, просматриваешь свой путь настолько, насколько можешь, стараешься двигаться открытыми местами. И все равно не гарантирует. Пять лет назад искал я на этих горках бригаду знакомых орочей – не вымерли ли они с голода в перестройку. И вот стою я ровно на этом месте, на котором стою сейчас, может, прямо на этих кочках, а из кустов выдвигается огроменный медведюган – как трактор. Очень недружелюбный трактор. Уши назад заложены, шерсть дыбом, оскалился – вот-вот выпад сделает. Расстояние, сам видишь, какое тут?
– А где он стоял? – спросил Соловья непонимающий Юрий.
– Ох ты, балда. Да там и стоял, где он сейчас лежит. Сунул я ему пульку из отреза промеж глаз аккурат в тот момент, когда он в мою сторону качнулся. Эту кучу над ним, уже убитым, другой медведь наворотил.
– И что – с одного выстрела? Автоматным патроном?
– Промеж глаз? Конечно. Очень я после этого сокрушался.
– Так он вас бы на таком расстоянии в один момент бы достал!
– Еще бы. Просто тушей бы раздавил. Даже если б мертвый допрыгнул. Это был один из самых больших медведей, которых я только в жизни видал. Поэтому как я от него хоть на полпальца недружелюбия увидал на таком критическом расстоянии, сразу бац – и меж глаз. А сокрушался я от того, что череп ему вдрызг разнес. Любой нормальный трофейный охотник за такой череп готов был бы большие деньги дать. Ну ладно, сам жив остался – и то хлеб. Но этот медведь здесь, видимо, в большом авторитете был, по их, звериным, понятиям – над ним целый курган насыпали.
НОЧЕВКА
До вечера путешественники прошли около пятнадцати километров, встретив еще две группы баранов. Перед сумерками Соловей выбрал плоскую ступеньку на склоне, который больше напоминал кладбище доисторических животных: он весь был покрыт серыми хрупкими «ребрами» длиной в рост-полтора нормального человека – сухими стволами кедрового стланика.
– Горельник старый. Знатный пожар здесь был. Лет тридцать назад, наверное. Идеальное место для ночевки. Ну, стаскивай сюда дров сколько сможешь, тут и заночуем… Только сперва желательно с нашей лежанки всю бруснику собрать.
Юра увидал, что практически вся поверхность площадки, куда они уже скинули рюкзаки, напоминала витрину индийского ювелира – на темно-зеленом ковре были рассыпаны тысячи бусинок налившихся красным цветом ягод. Юрий принялся подтаскивать стволы-ребра, а Соловей – собирать бруснику в котелок.
– Мишка сейчас бруснику не жрет, брезгует, – продолжал приговаривать он. – Это вот она перезимует, из-под снега вытает, тут он ее уплетать и начинает. Знатный из него тогда экскремент выходит, будто варенье ягодное – прямо можно в банки закатывать и на рынке продавать.
– А сейчас он что ест? – спросил запыхавшийся Юрий.
– Сейчас осень. Выбор у него большой. Основной харч – это шишка кедрового стланика, она вот-вот поспеет. Голубика, опять же. Рыба уже почти отошла, он сейчас в горы подниматься начнет. Но медведь весной и медведь осенью – это два совершенно разных медведя. Осенний медведь, если это не шатун перед снегопадом, – зверь тихий, аккуратный и осторожный. Мы по местам пойдем, где сотни их живут, посмотрим, много ли ты увидишь? – сказал Соловей и ловко запалил сложенный под нагромождением стланиковых стволов небольшой палочковый домик. Из него к небесам потянулась полоска света, лизнула серые ребра умерших растений, растеклась по ним струей оранжевого нежного пламени и вдруг охватила весь ворох, слившись с багрово-оранжевым закатным небом.
Несколько минут компаньоны сидели молча, уминая бруснику прямиком из котелка, запивая горячим терпким чаем из кружек. Потом Соловей понимающе хмыкнул и дернул подбородком в темноту на южной стороне.
На границе небесной акварели и масляной живописи земной поверхности, в километре от их становища, словно тлеющий кончик спички, горел другой костер. Костер следующего за ними человека.
ТУМАН
– Тут за переломом избушка стоит, – сообщил поутру Юрию Соловей, когда они скатывали спальные мешки и вязали их к рамам рюкзаков.
– Охотничья?
– Нет, изначально геологическая. Баня, конкретно. Здесь год разведка стояла. Сами геологи по палаткам жили и по маршрутам шастали, а баню им из хороших лиственничных бревен завхоз Дим Димыч и два его бича – Огоец и Куляга – сложили. Потому что жить можно и в палатке, а вот мыться после маршрутов лучше в полноценной бане. Потом геологи ушли, а баня осталась, и ее тогда Женя Зотов в избушку переделал. Ну а что – есть на участке сруб, значит, надо, чтобы стал он переходной избушкой. Печку-каменку из бочки он оттуда выкинул, заменил на жестяную «экономку», нары перестелил, пол заменил – стала обычная промысловая переходнушка. Ты, эта, на ус-то мотай – сейчас у нас стоит погода, какая бывает два раза в год, но не каждый год. А обычно здесь на побережье или дождь, или туман, который от дождя не сильно отличается, потому что на сопках все тот же дождь. А в туман, и тем более в дождь, самая хреновая изба гораздо лучше самой лучшей палатки, – сказал Соловей и поднял голову.
– Вот он, кстати, – туман.
И Юра увидал над самым краем берегового клифа серые клубы тумана, от которых пахнуло холодом.
ИЗБУШКА
– Работы сегодня уж точно не будет, – хмыкнул Соловей. – Все наши места закрыло, нам для работы видимость нужна абсолютная. Зря я эту избушку помянул, видно, туда мы и покатимся. Туман пережидать.
Однако по дороге к избушке догнал их уже не туман, а дождь. Путники вытащили из рюкзаков по длинному прорезиненному плащу, которые Соловей достал из тех же закромов Родины в Неле, что и резиновые сапоги, и, путаясь в полах и обходя заросли ольхи, березки и стланика, кинулись вниз по склону со всей скоростью, какую им позволяли рельеф и груз.
Избушка промысловика Зотова представляла собой серый лиственничный сруб в двенадцать венцов, покрытый односкатной косой крышей, открытой со стороны материка, откуда торчали сломанные лыжи, ручка лопаты, свисала бухта ржавого троса. Открытая щербатая дверь насмешливо приглашала войти.
– Ты, это, здесь аккуратнее. – Соловей ладонью показал, чтобы Юрий держался в стороне. – На подходах к зимовьям всякие штуки могут быть. Не любит у нас народ, когда кто-то по их избушкам шастает. Кроме того, мишки тоже зимовьями не брезгуют. Я раза два в жизни помню, когда вот так к избе подходишь – а из нее мишак вываливает. Как из собственного дому.
Он взял в руки отрез и медленно, с опаской, подошел ко входу. Затем снял с крыши лопату, пошевелил доски и мусор за порогом, после чего шагнул внутрь, приглашая за собой Юру.
– Дровей каких-нибудь с дождя захвати. Хрен его знает, сколько мы тут бичевать будем.
Внутри изба представляла собой обычное, довольно запущенное охотничье убежище. Судя по всему, ею не пользовались уже очень давно – лет пять как минимум. Нары на неопределенное количество человек занимали примерно половину ее площади, возле входа стояла красная от ржавчины печка-экономка, рядом с ней был с трудом втиснут крохотный стол на три кружки.
Соловей растопил печь, поставил чайник и разобрал рюкзак.
ГОСТЬ
– Дядя Володя, кто-то разговаривает, – настороженно проговорил Маканин.
– Что-то ты не в себе, парень, – хмыкнул Соловей. – Некому тут кроме нас разговаривать...
Оба прислушались.
Действительно, через шорох и плеск дождя доносилась какая-то человеческая речь. Не вполне осмысленная, она становилась все громче и громче, неуклонно приближаясь к избушке. Наконец речь подошла к порогу, распахнула дверь, и вся изба заполнилась гнуснейшей сложносочиненной изысканной матерной руганью, какой по преданию владели лишь матросы китобойных судов и пехотные генералы на обстреливаемых позициях.
На этом месте автор, стараясь щадить своих немногочисленных читателей женского пола и гораздо более многочисленных читателей пола мужского, предлагает им опустить минимум четыре страницы плотного убористого текста, занимаемого матюгами, и перейти к описанию личности, которая их испускала.
Это был невысокий крепенький рыжий мужичок с огромными голубыми глазами, резко контрастировавшими с его красной обветренной физиономией. Как и Соловей, он был одет в видавший виды противоэнцефалитный костюм и болотные сапоги, в которые, как уже заметил Маканин, были одеты все без исключения жители побережья. В угол он, не переставая материться, поставил огромный, битком набитый брезентовый
рюкзак и потертую, но аккуратную старенькую длинную винтовку Мосина. Все это, включая самого мужика, выглядело изрядно подержанным, но испытанным и надежным.
Лежащий на нарах Соловей улыбался все ехиднее и ехиднее. Пока не явил собой абсолютное средоточие ехидности, что, как уже понял Маканин, соответствовало его самому хорошему настроению.
Наконец он поднялся и протянул вошедшему руку.
Затем повернулся к Юрию.
– Знакомься, это еще один Кибер. Надзиратель наш, Ванька. Я все ждал, когда ему надоест по кустам шастать.
– Дядя Володя, можно я переночевать останусь? Потом, слово даю, от вас отойду, буду снова на расстоянии следить!
– Можно, – милостиво разрешил Соловей. – Только должен будешь. Но должок отдашь хоть сейчас. Расскажи-ка ты мне историю деда своего, ныне покойного, так, как ты ее видишь сам. И вот ему расскажи – чтоб ты не думал, чего мне рассказывать, типа, Соловей и так все знает. Его Юра зовут. Приехал сюда недавно из какой-то жуткой глухомани в середине Сибири, про которую даже я только в книгах читал…
Так как Ваня Кибер был значительно моложе Соловья и лет на пять старше Юрия, он перешел на «ты».
ИСТОРИЯ ФРИДРИХА КИБЕРА, ИЗЛОЖЕННАЯ ЕГО МЛАДШИМ ВНУКОМ ИВАНОМ ЮРИЮ МАКАНИНУ
Дедушка наш, Фридрих Гергардович, был потрясающий человек. Как из лиственницы. Попал он на эти берега, ну ты уже слышал как. Как немец, пленный и из плена бежавший. И на языке на немецком разговаривал. Особенно когда пьяный. Ферфлюхте, говорит, Руссланд, кричал обычно. А все остальные его не понимали. Даже училка наша по иностранному языку, Анна Ильинична.
– Училка ваша, Анна Ильинична, сперва по-ламутски говорить научилась, потому что орочонка и родилась в стойбище. Потом ее в интернате обучили матерному, а уж потом она в целом по языкам пошла, включая русский, – не выдержал Соловей.
– У меня даже дядя есть от нее, от Анны Ильиничны, то есть, – радостно сказал Иван. – Дедушка был мало того что крепок, так еще и блудлив невероятно, как сивуч на лежбище. И, что характерно, всех своих детей он принимал, ни от кого не отказывался. Помогал деньгами, строительством, других Киберов отправлял им на помочь. За имущество дед никогда не держался: вот построит что-нибудь сам – засольный цех или карбас, или место для невода обустроит
– все тут же отдавал кому-нибудь из детей, сыновьям или дочерям, скажем. И требовал, чтоб учились, но только обязательно возвращались сюда. И селились рядом. Вот кто выучился и в городе остался или там дальше в Новосибирск уехал после армии – тех он за настоящих Киберов не считал. Считал только тех, кто здесь, рядом с ним селился. У нас там три улицы в Неле, Киберов-то!
– А сколько вас вообще на свете, ты знаешь? – спросил Маканин.
– Ну, у деда было четырнадцать сыновей и шестнадцать дочек. – Присутствующие нескромно вздохнули. – Только легальных жен было три, а уж сожительниц он сам не считал, особенно когда рыббазу на Атаргане построили, куда вербованных возили. Но, что характерно, он всех, кто фамилию Кибер принимал, держал за своих – хоть детей, хоть снох, хоть зятьев. А чо, у нас и зятья были, кто фамилию Кибер принимали. Фамилия Кибер вон какая знаменитая, в отличие от Свиридов или Алехин, скажем. А ороча окрестные вообще готовы были в Кибера покреститься…
– Это потому что когда-то сам Кибер покрестился в ороча, – не преминул заметить ехидный Соловей.
Маканин обратил внимание, что все без исключения считали фамилию Кибер среднего рода и во множественном числе произносили с ударением на последний слог.
– А зачем он это сделал? – спросил Маканин.
– Это давно было, – Иван закатил глаза, всем видом показывая «столько не живут». – Еще до войны. Только пригодилось это нам ой-ей-ей как. Потому что как коммунисты соберутся у деда отобрать в колхоз то, что он построил там или сменял – скажем, японскую кавасаку или барак рыбацкий на две бригады с кухней, – дедушка мгновенно писал в обком партии, типа, обижают бедного ороча, отбирают последнее. И быстро-быстро дитям отдавал, которые тоже орочами были записаны, естественно.
– Так ты, Ванька, тоже ороч? – с подначкой спросил Соловей.
– Еще какой! В третьем поколении! - с гордостью сказал Иван и продолжил: – Нас, Киберов, микроб не берет, поэтому в поселке нас уже больше ста двадцати. Самые старшие-то уже даже и померли, дед их пережил. И имущества у нас припасено – можно столетия на нем работать. Дед работал как заведенный, каждый год у него какое-то новое предприятие появлялось. То ботик рыболовный из шлюпки сделает, то норочную ферму заведет, а то с орочами договорится: он им – рыбу, они ему – оленей в зиму. И все в семью шло. Настоящий коммунист.
– Вообще-то это называется феодал, – хмыкнул Соловей.
КИБЕР И ОРУЖИЕ
– Думаю я, у деда настолько много всего припасено было, – вернулся к излюбленному коньку Ваня, – что никто этого и не знает. Например, был у него доступ к пепеляевскому складу. С оружием. Мы по сю пору не ведаем, где он
есть. Только каждому новому Киберу, который мужик, на двенадцать лет винтовку Мосина дарили. Дореволюционную, канадской выделки, с ореховой ложей. И патронов у деда было всегда сколько хочешь. А когда, уже в семидесятые, парторг совхоза решил у него базу на Чукле отобрать, под предлогом того, что туда государственное электричество провел и потащил туда линию столбов электропередачи – то в одну ночь четыре столба дед срезал. Из пулемета. Который таинственным образом в один отнюдь не прекрасный для парторга вечер из морского воздуха материализовался. А потом так же испарился. Парторг, хоть ни бога ни черта не признавал, тут вынужден был поверить в кое-какие чудеса. Мигом и про базу забыл, и про электричество.
– А почему его не… того? – деликатно начал Маканин.
– Не посадили? – радостно продолжил Соловей. – Дак здесь хоть кто-то работать должен был, это даже такие отпетые идиоты, как большевики, понимали. А Кибер и произведенная им орда являлись главной производительной силой на этом побережье. Под его мудрым руководством они продукции производили больше, чем целый город дармоедов, построенный по социалистическому принципу. Впрочем, они и сейчас столько производят. Европа-с, соединенная с Азией.
– Все-таки с оружием дед неправ у тебя был, – сказал Соловей. – Вот смотри. У тебя винтовка всего под один патрон сделана. И он – военный, лошадиный. Придуман, чтобы лошадей стрелять, когда враги на них в атаку ездиют. Казаки там или драгуны какие-нибудь. А у меня на одном прикладе – ствол под патрон 7,62, который от твоего трехлинейного совсем чуть-чуть отличается – раз. И два, – Соловей вынул из рюкзака точно такой же коротыш, близнец первого, с точно таким же оптическим прицелом, – ствол под малопулечный патрон. Которым можно и рябца, и глухаря, и утку сидячую. И оба уже пристрелянные и с оптикой.
– Юра, это он, вообще-то тебе говорит, – усмехнулся Иван. – Не мне. Мы уже все соловьиные песни про его отрез наизусть знаем. Совершенно гадючий прибамбас. Но дюже удобный.
– А чего вы все сами с такими не ходите? – хмыкнул Соловей. – Да, вам-то вера такие не позволяет. Вера в магазин, в большой патрон, в то, что оптика – от беса, а открытый прицел – от бога. Святые люди. И в клад старого Кибера тоже веришь? – спросил он Ивана с подковыркой.
– Ну, мы все-таки деда знали лучше, чем ты, – возразил Иван. – И много из того, что он делал, показывало, что всего о нем никто из нас не знает. Например, он каждый год уходил в горы вот тут, на этом куске берега – от Чумкиной губы и до Чекурлана. Осенью. Минимум недели на три. А почему ты выбрал этот кусок для экспедиции, Соловей?
– Началось, – мрачно хмыкнул Соловей. – Старательская лихорадка. Вернее, кладоискательская. Судя по всему, основной здравый смысл в вашей семье все-таки остался в единоличном распоряжении покойного. Ну и что он мог делать эти три недели в этих горах, что давало бы ему какую-то ощутимую прибыль, а вы б об этом не знали? Мыл золото? Вещь не невозможная, только куда он его потом девал? На трассе рядом с «хищниками» всегда перекупщики крутятся – ингуши, менты. Ну, и металл никогда не скроешь так, чтобы уж никто совсем о нем понятия не имел, а ты рубли в кубышку складывал. Думаю, что отдыхал он в каком-нибудь укромном месте от всей вашей киберовской братии, которую сам же и наплодил. В поселке-то я его ни секунды отдыхающим не видел. А может, – тут Соловей бросил на Кибера один из самых своих подозрительных взглядов, какой его подозрительная физиономия могла изобразить, – ты рассчитываешь, что я этот клад найду и мы его по-честному пополам поделим?
В избушке водворилось молчание.
– Охти, хосспадя, – вздохнул Владимир. – Этот кусок побережья я для маршрута выбрал по самой простой причине – на нем бараны живут. Много и дорогие. Кроме того, он самый близкий к деревне… Это если кто до сих пор об этом не догадался. Пообщаюсь-ка я лучше с умным человеком, а то с вами, идиотами, можно вообще умом тронуться.
Вытащил из-под изголовья «Дао Дэ Цзин» и зажег свечку.
Продолжение следует...
