Береговой клиф. Часть 4

Береговой клиф. Часть 4

Помилование 

ПОМИЛОВАНИЕ

Утром Соловей очень аккуратно потряс за плечо Маканина и, ни слова не говоря, жестами показал собираться. На улице серело, гасли последние звезды. Никаких признаков вчерашнего дождя не было и в помине.

Они бесшумно свернули пожитки и покинули избушку, оставив там храпеть ничего не подозревающего Ивана. Потом вышли в туманную, дышащую сыростью под первыми лучами солнца тайгу.

Чаевку Соловей устроил только через километр, под самым гребнем берегового обрыва, у какого-то пробивавшегося на склоне ручейка.

– То, что Ванька – мужик в принципе хороший, отнюдь не отменяет того факта, что облегчать задачу мы ему не собираемся. Кроме того, разоспаться поутру в натопленной избе для охотника и наблюдателя – самое опасное дело. Усом шевельнуть не успеешь, как проваляешься до одиннадцати. Как Ванька, скажем.

Соловей назидательно пошевелил тонкими монгольскими усиками и с укоризной посмотрел на зеленую лиственничную тайгу, под которой скрывалась избушка со спящим в ней Ванькой.

– Ночевать поэтому лучше так, чтобы разоспаться особой возможности не было. Впрочем, Ванька, конечно, вообще страх божий потерял. Вот возьми мы сейчас, окна потихоньку ставнями закрой, дверь колом подопри и подпали эту халабуду с четырех углов – что было б, а? Шашлык был бы, не Ванька. И вполне заслуженный шашлык, скажу тебе. Потому что нельзя расслабляться в наших местах. Вон, старый Кибер, дедушка-то его, за всю жизнь всего раз несколько расслабился – потому и дожил до своих девяноста восьми лет. А вообще не расслаблялся бы – и сто двадцать бы протянул.

– Дядя Володя, – все эти дни Маканин судорожно пытался найти форму общения с Соловьем и наконец принял ту, которую использовал Ваня Кибер, – так вы ж говорили, что в ваших краях люди друг друга не убивают?

– Ну, я не совсем так говорил. Не убивают у нас люди друг друга не потому, что любят друг друга взасос. А потому, что очень легко в ответ схлопотать. Не обязательно пулю, у нас тут чаще веслом по балде или отверткой под ребрышки принято. Такая форма взаимной безопасности, что ли. Что совсем не исключает того, что если точно будут знать, что отвечать не придется, то убьют. Вот сейчас, кстати, спали мы Ваньку в избе вместе с винтовкой и сапогами – подозрений на нас, считай, почти бы и не было. Ибо это самые ценные вещи у Ваньки, какие только и были за всю его жизнь. И то, что они вместе с ним сгорели, говорило бы сугубо о том, что сам Ванька дурак, и не более. Так что Ваньку мы, почитай, безо всяких на то оснований пощадили. И он поймет, оценит и не забудет. Так что в баланс добрых дел мы тем самым положили еще один кирпичик. И этот манза (Манза – жаргонное название китайцев на юге Дальнего Востока) примерно такому учит, – постучал по карману с томиком даосской философии Соловей. Надел на себя рюкзак с отрезом и двинулся к скалистому гребню, над которым уже вставало желтое утреннее солнце.

РОГАЧИ И ИКРОПОРЫ

Соловей вышел на край обрыва, очень старательно скрывая свой силуэт среди валунов. И вдруг, качнувшись назад, махнул рукой Маканину – мол, быстро давай сюда!

Маканин, точно так же стараясь двигаться в створе с огромными, рассыпанными везде камнями, высунулся за обрыв – ровно для того, чтобы увидеть, как с небольшой ступеньки посреди клифа спускаются один за другим четыре крупных светло-коричневых зверя с закрученными на один оборот массивными рогами.

– С ночевки уходили, – прошептал Соловей. – Где-то здесь, среди камней лежали. Кормиться пошли, на какой-нибудь такой кусок обрыва, который ни сверху, ни снизу не проглядывается. Ты самый хвост группы застал. Я, похоже, тоже не всех видал – но штук семь разглядел, точно.

И принялся делать записи в своей замусоленной записной книжке.

– Бараны эти здесь так и живут – на одном куске берега, километра три в одну сторону, километра три в другую.

– И никуда в сторону? – удивился Юрий.

– Да нет тут особых сторон для баранов, – хмыкнул Соловей. – Сверху – горная тайга, места для них как-то не очень приспособленные. Снизу – Охотское море, тоже не их биотоп. Так что остается им только этот скальник с кое-где зеленеющими лугами. В общем-то, баранье народонаселение так и распределено по берегу. – И он показал Юрию разворот из своей тетрадки, где линия побережья была изображена причудливой загогулиной с разбросанными по ней цифирками.

– Это учеты, которые я пять лет назад проводил, – пояснил напарник. – Конечно, ничего абсолютного в них нет, как и во всех наблюдениях за природой, - добавил он обобщающе. – Но некоторую картину они дают. Только картина эта довольно старая – ситуация на наших берегах за это время довольно сильно изменилась. Во-первых, ушло многочисленнейшее племя морзверобоев, которые колотили с борта все, что на берегу только шевелиться начинало. Ушло вслед за социализмом, в даль светлую, откуда и появилось когда-то.

Во-вторых, в погоне за красной икрой в устье каждой речки появились бригады браконьеров. Ростки нового мира, капитализма теперь уже. Которые хоть по повадкам от морзверобоев особо не отличаются, но возможностей таких не имеют. Опять же, браконьер-икропор – в отличие от морзверобоя – человек работящий. Он не на государевом жалованье состоит, ему впахивать надо. Поэтому по горам бегать особенно некогда – надо рыбу ловить и икру заготавливать. Вот мы и посмотрим, как эти социологические изменения на популяции снежных баранов сказались, – совсем уж наукообразно закончил он.

– Дядя Володя, а почему у вас браконьеров икропорами зовут? – спросил Маканин, который уже не первый раз слышал это название из уст собеседников.

– Да потому что стоимость рыбы – ну, то есть самой тушки, соленой или мороженой, – ничтожна по отношению к стоимости икры. Поэтому, когда рыбу ловят, то самок вспарывают, икру из них достают, а саму поротую рыбу выбрасывают – куда-нибудь в дальние кусты. Потому и промысел этот тут называется – «пороть» рыбу, и народ, этим промышляющий, зовется икропорами. Ну а что – больше других промыслов на наших берегах людям нет. Чем могут, тем и живут, и все многочисленные власти у нас на это дело или глаза закрывают, или обкладывают оброком. Вот, кстати, у нас впереди такая бригада маячит...

БРАКОНЬЕРСКАЯ БАЗА

Действительно, впереди широкой, заросшей мохнатым зеленым ворсом впадиной открывалась долина какой-то речки. В устье ее, на самом мысу, торчали два коробка с воткнутыми в них вертикально спичечками. От одной из спичечек понимался густой маслянистый дым.

Вдоль кромки моря сидело огромное количество чаек – так, что они, казалось, образовывали прерывистую белую линию вдоль всего берега небольшого залива.

Когда путники подошли ближе, стало видно, что это не коробки, а совершенно техногенные домики-вагончики, обшитые алюминиевым листом, а спички – это торчащие из крыш длиннющие трубы.

Едва Соловей с Юрием приблизились к домикам на триста метров, как от одного из вагончиков отделились три фигуры (причем один человек казался в два раза шире остальных двоих вместе взятых) и заковыляли навстречу.

– Браконьеры местные навстречу бегут, – хмыкнул Соловей. – Бацик, Эполит и ороч ручной с ними. Как зовут ороча, я в упор не помню, но кличут Банка. Нищие они, как собаки. Бацик - тот, который большой – учителем в школе работает, Эполит – электриком на подстанции. В школе сейчас каникулы, подстанция сгорела, теперь они, как и большинство нашего рабочего люда, забились на нерестовую речку и порют рыбу на икру. Речку они выбрали себе специально поплоше – чтобы их с нее никто не выгнал; берут с нее сорокалитровых контейнеров двадцать-двадцать пять, что дает нам… – Соловей, не переставая идти, наморщил лоб, прикинул и выдал: – около семи тысяч безвинно загубленных рыбьих душ, из которых половина, естественно, самки, а половина – так, попутно в невод попали. Три контейнера они отдают на катер – чтобы их привез-отвез; пять – рыбнадзорам, чтобы их не трогали, остальное барыгам по низкой цене – ну, вот уже можно и зиму прохолостяковать в Неле, без особых излишеств.

В это время Юрий обратил внимание на высокий скалистый мыс на другом берегу ручья. На оконечности мыса был навален изрядный курган камней, из которого торчал высокий столб с чем-то сверкающим на вершине.

– Могилка комиссара Пивоварова,

– ответил на невысказанный вопрос Соловей. – Знаменитое место, тебе сейчас все про нее расскажут.

Маячащие впереди фигурки, видимо, опознав одного из идущих, заметно заторопились.

– А чего это, дядя Володя, браконьеры эти к нам бегут? – снова спросил Маканин. – Браконьерам же вроде положено в другую сторону?

– А я инспектор только по зверю. И по птице чуть-чуть. Никак не по рыбе.

ОБОРОНА ОТ МЕДВЕДЯ

Главным среди браконьеров был местный учитель, явно кавказского происхождения – во всех открытых

взгляду голых местах тела поросший курчавым черным волосом, с добрыми бараньими глазами навыкате и крючковатым носом – Бацик. Был он шире любого другого встреченного Маканиным прежде на его двадцати двух годах жизненного пути человека. Причем он был именно широк, а не полон, и размахом плеч лишь немногим уступал собственному росту.

– Владимир Николаевич, – непривычным для такого здоровенного дикообразного человека голосом загнусил Бацик. – Тут у нас проблема есть, по твоей части…

– Когда здесь говорят охотоведу

«проблема по твоей части», обычно подразумевается, что где-то в кустах сидит медведь. Самими же гражданами и прикормленный, – обратился Соловей к Маканину. – Так?

– Да не совсем, – глаза Бацика блеснули хитринкой, но он продолжал все в том же покаянном тоне. Так, наверное, бил челом государеву приказчику или воеводе какой-нибудь прожженный местный атаман или главарь ватаги – Михайло Стадухин или Ерофей Хабаров:

«Холопишки твои скудные разумом, бьют челом и каются»… – Мы тут комиссарскую могилу думали прибрать, а он рядом залег и кидается…

– Комиссарскую могилу? – Соловей весело посмотрел на Бацика исподлобья, как делал всегда, уличая кого-нибудь в явной брехне, – за пять дней близкого общения именно этот взгляд Юрий успел изучить досконально. – А он что, дедушка твой был, комиссар Пивоваров? Или двоюродный родственник? Или бабка твоей марухи была в девичестве Пивоварова? Что это вы вдруг такой заботой о покойнике неожиданно воспылали?

Соловей повернулся на скамье и внимательно посмотрел на возвышающийся на мысу курган из валунов.

– А хочешь, я скажу тебе, чем вам сегодня так мила комиссарская могилка? – снова сощурился он. – Потому что вы в могиле контейнеры с икрой спрятали, в надежде, что рыбнадзоры погнушаются в тех камнях рыться! А в ручей по дороге сами же поротой рыбы накидали и теперь расстраиваетесь, что зверина вам к вашему же богачеству прохода не дает. Стало быть, сидит он у вас тут совсем под боком, в двухстах метрах, – резюмировал Соловей. – И пока вы тут втроем водку пьянствуете, он на вас из этих кустов бельмы таращит, ждет, когда вы к нему сунетесь, его гнилую рыбу отбирать.

– Дядя Володя, водку мы уже три недели назад всю выпили, – тонким голосом проверещал самый маленький в компании человек, монголоидного вида мужичок в засаленном черном ватнике.

Маканин обратил внимание, что, несмотря на лето, вся троица была одета довольно тепло – так, Бацик был облачен в овчинный тулуп на голое тело, худой и серый Эполит являл собой слоеный пирожок из нескольких рваных коричневых свитеров.

– Выпить выпили, но не далее как вчера выгнали сорок литров первача, – заговорщически прогудел Бацик.

– Ладно, – сменил Соловей гнев на милость. – Медведей на этом берегу как собак нерезаных, так и быть – за прием, обогрев и харчи я вам эту задачку решу. Показывайте, что у вас есть из оружия? Последовавшая сцена лучше всего удалась бы Серджио Леоне или Роберту Родригесу (на выбор) в фильмах, повествующих о трудовых буднях мексиканских бандитов или наркомафии.

Эполит зашел в вагончик и вернулся, сгибаясь под тяжестью самого разнообразного железа, которое он молча свалил на стол перед охотоведом.

При виде этого винегрета из погнутых затворов, ржавых стволов, кривых курков и стянутых синей изолентой прикладов Соловей брезгливо поморщился, но, тем не менее, немного порылся. Вытер руки услужливо протянутой Бациком тряпкой и вздохнул.

– В общем так почему-то я и думал. Изъять бы у вас этот мусор для вашей же собственной безопасности, но вы ж немедленно нового натащите… Ничего у вас путного нет, придется мне со своим отрезом его стрелять. А жаль. Думал, у вас хоть какой-нибудь карабин будет лядащенький.

– А с отрезом что не так, дядя Володя?

– Ну, я ж отрез брал нам на харчи чего-нибудь спроворить и оборониться от зверя, на крайний случай. Целенаправленно с ним на чернозверя охотиться я все-таки не собирался. А придется. Когда медведь на защите своей собственности стоит, он дюже подлючим становится. Как человек какой. Я бы все-таки что-то более многозарядное предпочел. Впрочем, и так справимся. Пошли.

Все переглянулись.

– Да тебе я говорю, стажер, – хмыкнул Соловей Юрию. – Пора тебе к медвежьей охоте приобщиться. На живца. Живцом, впрочем, будешь ты. Отвлекать станешь.

– Может, ему какое ружье все-таки из наших дать? – просительно протянул Бацик.

– Ружье… – Соловей тяжело задумался. – Рано ему еще ружье. Еще меня пристрелит ненароком. Или себя. Ну его нафиг. Ружье – опасное оружие. Я б оружие лучше у всех отобрал, особенно у армии. Вот кому оружия точно давать нельзя, так это нынешним солдатикам. Все равно они им пользоваться не любят и не умеют. А если война – то уж просто сразу населению это оружие раздать – эффект ровно такой же будет. И большая экономия в деньгах в мирное время.

И выдав эту государственническую сентенцию, объяснил – как скомандовал:

– Смотри. Вот язык кустов, он в них хоронится. Лежки себе там устроил, на каждую по куче поротой рыбы пригреб и лежит – на одной из них. Зверь умный, все эти места вроде как от базы рядом – вон, камнем докинуть можно, но ни с какой точки отсюда не просматриваются. А вот если кто-нибудь пойдет на устье речки прямо через вон ту кочку, – тут Соловей показал стволом отреза на какой-то темный выворотень, находившийся довольно далеко от ручья, – тут он не выдержит и попробует его попугать. Есть живьем, не боись, не станет, но будет прыгать в кустах и реветь, так, чтоб страшно было.

Обычай у них такой. Но для того чтобы там, на краю поймы оказаться, – Соловей прошел вперед метров десять, вскинул к плечу отрез и удовлетворенно остановился, – ему придется пройти метров двадцать по чистому месту, а значит – бок мне показать. Давай, двигай наискосок, как будто ты ручей собираешься через устье переходить…

Маканин шел по траве, не сводя глаз с колышущегося вдоль ручья мелкого ивняка. Как ни странно, страшно ему не было совершенно – за время похода он успел поверить в своего напарника так, как истово верующий человек верит настоятелю сельского храма – с абсолютной убежденностью в том, что тот в состоянии справиться с любой ситуацией. Кроме того, очень хотелось увидеть медведя.

Впереди и сзади в воздух поднялось несколько чаек. Юрий вздрогнул, но сразу же понял, что там, откуда поднялись птицы, никакого медведя не было и быть не могло, более того, они и не могли его видеть и слышать, то есть поднялись по каким-то своим делам.

По лицу ударил заряд ветра. Горизонт темнел, поверхность моря забугрилась устрашающими черными волнами.

Сбоку грохнул выстрел.

Кусты в десяти метрах затряслись, забились, в них мелькнул бурый мохнатый горб, потом вверх, к небу, метнулась лапа с растопыренными изогнутыми когтями. Один за одним, очень быстро, ударило еще два выстрела, лапа задрожала и так и застыла, вытянутой к небу до локтевого сустава.

– Отойди, парень, – прокричал Соловей откуда-то сбоку.

Маканин послушно вернулся к вагончику, Соловей, напротив, быстро подбежал к кустарнику, вгляделся в него внимательно, снова выстрелил. Лапа вздрогнула, но так и осталась стоять, словно зацепившись за облако. Соловей вернулся к столу.

– Медведя надо бить чем ближе, тем лучше, – назидательно сказал он. – Сто метров лучше, чем двести, пятьдесят лучше, чем сто, десять лучше, чем пятьдесят. Ближе чем на десять, правда, его подпускать не стоит. Ну и оружие надо для этих дел надежное иметь, которого в таких змеиных гнездах отродясь не водилось. Море, туман и людское небрежение любое оружие мигом в ноль сводят.

ИСТОРИЯ ФРИДРИХА КИБЕРА И КОМИССАРА ПИВОВАРОВА

Тем временем небо на стороне дальних мысов из темно-серого превратилось в черное, жестяная крыша вагончика загрохотала как барабан под ударом налетевшего шквала. Очертания берегов исказились в наступающей стене дождя, по галечному пляжу побежал небольшой юркий смерч. Воздух намок и натянулся, как тугая парусина отсыревшей палатки. Казалось, достаточно дотронуться до него чем-то острым, как он порвется и впустит сквозь себя на эти берега все беды существующего мира.

– Обиделся морской царь, что зверушку стукнули, – сказал Соловей и первый пошел в вагончик. – Доставайте там самогонку или что есть, будем погоды дожидаться. Осталась там у вас самогонка еще?

Браконьеры водрузили на стол трехлитровую банку с мутной дурно пахнущей жидкостью. Первую кружку выпили не чокаясь – как понял Юрий, за упокой похороненного здесь комиссара, а может, и старого Кибера, которым, казалось, было пропитано все побережье.

– Расскажи, Эполет, стажеру, что тут у Кибера с комиссаром случилось, – уронил в пустую кружку Соловей. – Вас здесь с Бациком два в одном – один все знает, другой все рассказывает. Знает, естественно, Эполет, как практик, а рассказывает обычно Бацик, как учитель. Давай, сейчас для интереса пусть тот, кто знает, тот и рассказывает…

И налил по новой.

Вагончик затрясся от пытающегося проникнуть в него ветра. Солярная печка задорно загудела в ответ, все запахи стали ощущаться острее, по окнам поползла сплошная пелена дождевой занавеси.

Эполет прокашлялся для виду и начал повествование.

– Отношения Кибера с Пивоваровым были очень разные. Но когда комиссар шлепнулся, Кибер чуть не надорвался, когда его хоронил. Нашел он в скальнике трещину, расчистил ее, гроб закопал, а сверху насыпал огромный курган из камней – чтоб медведи не растащили. В два человеческих роста. А сверху вморозил в бетон рельс со звездочкой. На века, так сказать. Там даже какая-то табличка стоит, на ней слова написаны. На добром немецком языке. Видимо, Кибер считал, что его отношения с комиссаром никого кроме них не касаются, а сам комиссар кроме Кибера никому не интересен.

– А почему он Киберу-то был интересен? – решил спросить Маканин.

– Что-то давно когда-то с ним у этого комиссара было. Наверное, даже в Гражданскую войну. Пивоваров сюда приехал на пароходе, вместе с особым отрядом из Хабаровска, устанавливать Советскую власть на побережье. Как я понял, здешние белогвардейцы, в их числе Кибер, никакой особой свирепости не проявляли, а просто жили как могли, занимаясь все тем же самым, чем занимались бы, не будучи белогвардейцами, – ловили рыбу, промышляли пушнину, торговали с местными. И тут на тебе – Советская власть. Кибер от нее удрал в тайгу, к знакомым орочам, и раздал им оружие, какое ему, видимо, настоящие белые на сохранение тут оставили. Пивоваров немедленно объявил Кибера и пригревших его орочей белобандитами и начал устанавливать на берегу свои порядки – красные флаги вешать, хозяйство у богатых отбирать. Лет прошло несколько, кочевать с орочами Киберу стало утомительно – белый человек для такого не приспособлен, – он и вышел сдаваться. И комиссар Пивоваров не грохнул его при этом из нагана, как был обязан поступить, исходя из требования момента и революционной сознательности, а, напротив, заступился за него перед властями и вообще поставил его на хозяйство в новом, только что созданном Нельском колхозе. Похоже, что именно комиссар и сделал Кибера орочем, выправив ему соответствующие документы.

– Вот ведь сука какая, – задумчиво сказал Соловей, глядя, как под утесом с памятником разбиваются волны Охотского моря.

– Только в колхозе Кибер с Пивоваровым были как два полюса. Все, что Кибер создавал, Пивоваров немедленно приводил в полнейшую негодность. Проекты Пивоварова были грандиозны и бессмысленны – вот как типа он собрался построить рубленый небоскреб посреди поселка и все население деревни в него переселить. Или организовать огромную молочную ферму, поставить туда важенок и обеспечить всю молодую Советскую республику оленьим молоком. Бороться с этим было бесполезно и, кроме того, вредно для здоровья – комиссар был мужиком горячим и в какой-то момент мог вспомнить контрреволюционное прошлое и Кибера кокнуть. Потому Фридрих и построил здесь, опираясь на своих родственников, совершенно параллельную социализму систему. А к пивоваровским проектам он подключался только тогда, когда тому приходило в голову женщин обобществлять. Что тоже минимум два раза случалось.

Но в тридцать восьмом Пивоварова вдруг вызвали в Город. И он понял, зачем. И не поехал он в город, а поехал сюда. Стояло здесь тогда бедняцкое стойбище Василия Ильича Попова – одна юрта, три десятка оленей и столько же собак. Привез Пивоваров Василию Ильичу много водки, да и выпил ее сам. Пил три дня, а на четвертый – застрелился. Знал, что в Город ему нельзя. Ну, тогда Кибер его тут камнями и завалил. Прямо на том месте, где комиссар любил посиживать – с биноклем и горькой кружкой.

По окнам вагончика с размаху вмазало пришедшим с моря ливнем, перемешанным с солеными брызгами и поднятой прибоем галькой.

– Что-то у них было, с этим Кибером, – вдруг проснулся Бацик. Оказывается, он не спал, а просто подремывал, опустив голову на широкую волосатую грудь. – Помнишь историю, когда он скрипку у детей украл?

– Украл у детей скрипку? – вяло спросил Маканин, утомленный выпивкой.

– Был эпизод, – хмуро сказал Бацик.

– Кибер тогда себя неправильно повел. В школу привезли новые музыкальные инструменты. Старик как зашел туда, своих внуков послушать, новую скрипку увидел – и весь затрясся. Через два дня скрипка пропала, но вся деревня знала, что ее украл старый Кибер. Только видел я его с этой скрипкой через две недели после происшествия ровно на этом самом месте, – он махнул рукой в сторону могилы комиссара. – Стоял он там и что-то на ней наяривал. Страшное такое. Небо было темное, ветер, штормило, вот как сейчас. Дождя, правда, не было. И дед Кибер забрался туда на крутояр, встал со скрипкой – и такое понес… Говорят, от музыки люди, бывает, плачут, а я чуть в штаны не наложил. Такая она была страшная, все в ней было – и как море камни ворочает, и как чайки орут, и как скалы колются, и как бревна ботик прошибают, и как тюлени ревут на лежбище.

В этот момент и Маканину стало страшно. Он представил себе, как под этим темным штормовым небом, под взметнувшейся над могилой неизвестного комиссара звездой стоит в болотных сапогах и штормовке безумный старик и играет на скрипке – и дрожь пошла по его телу.

– Экий ты впечатлительный, Бацик, – сказал Эполит. Подкрутил вентиль в капельнице и полез в спальник.

Соловей странно посмотрел на него и ничего не сказал, только вытащил из рюкзака потрепанный томик и придвинул его к керосинке.

– Вот что удивительно у старика с Пивоваровым было – так это вот та дружба, – Бацик вдруг заговорил мягко и совершенно осмысленно, словно и не пил весь день без просыху, голосом школьного учителя, которым он и был. – Мне бабка Вера рассказывала – одна из киберовских старших дочерей, – что от это оружие, которое дед время от времени вдруг, как фокусник, из природы доставал, – оно у них было общее с комиссаром. То есть при сдаче он о чем-то с Пивоваровым договорился, и что-то они здесь совместно злоумышляли. Может, американцам передаться или какое государство независимое открыть…

– Государство независимое, Охотскую республику. В мирное советское время, ага. Вдвоем с комиссаром Миклаваном…

Вот чувствуется, Бацик, что ты – интеллигентный человек, чуть что, начинаешь всякую херню нести. При Советской власти тебе б прямая дорога в политруки или комиссары, – зашипел из-за книги на него Соловей с такой неподдельной ненавистью ко всему иррациональному, что стопятидесятикилограммовый Бацик сразу уснул.

– А что, Нела старый поселок? – как-то невпопад спросил Юрий.

– Нела очень старый поселок. Старше всех на побережье. Как Санкт-Петербург, только старше. Лет на 150 причем. Местные городов еще в самых страшных снах мухоморовых не видели, когда Нела уже была. И все старые архивы, с дореволюционных времен – они в Неле остались. Вот в том самом доме, где, прости господи, «правительство» сейчас сидит. А весной, когда промысловый сезон окончен, все злодеи мои по домам возвертаются, делать мне особенно нечего, я эти архивы для собственного просвещения и читаю. Кстати, про правительство. Все триста лет в Неле было одно правительство

– всенародно избранный староста. Который ходил по улицам, надзирал за порядком, решал мировые дела и виновным бил в хрюк. Вместо нынешних восьмидесяти бездельников на государевом жалованье. А Нела тогда была по размеру точно такой же, что характерно – рупнейший населенный пункт от Хайрюзова до Охотска. Всего-то один человек за все отвечал.

– Вроде деда, – сказал снова проснувшийся Бацик.

– Да. Думаю, при нормальной власти, а не при этих клоунах, все правительство в деревне замещал бы собой старый Кибер.

На следующее утро Соловей с Юрием попрощались с браконьерами, прошли мимо бессильно протянутой к небесам из кустов когтистой лапы (Маканин так и не заглянул в кусты), перешли речку и снова стали взбираться в гору. Тут Юрий не выдержал и вскарабкался по каменной насыпи к стальной балке с упирающейся в облака звездой. К рельсу была прикручена массивная латунная табличка, на которой неровным готическим шрифтом было написано: Sie liebte die Sturm – Liege näher zu ihm (Ты любил шторма – лежи ближе к ним).

Продолжение следует...