То, что Машка стерва, меня предупредили сразу.
«Характер паскудный, под настроение у нее все… зато если в ударе – такое устроит… Тут приезжему одному, вроде тебя, разрешил попользовать – говорит, дура дурой, чуть нос не откусила, стерва; а сосед позавчера нахваливал…»
Вариантов у меня не было: выбирать не из чего, да и как говорится – дареному слону в хобот не дуют. Следую за хозяином через широкий двор вдоль строения, назвать которое просто сараем язык не поворачивается – при первом же взгляде вспоминаются почти забытые, но капитальные слова «амбар» и «закрома».
Остановились сы у покосившегося сарайчика.
– Тут у меня что то вроде тюрьмы для особо непокорных, – широко улыбаясь, пояснил хозяин. – Ну так со свиданьецем вас, знакомьтесь.
В глубине сарая, на полу, устланным прошлогодним сеном, в перекрестье солнечных лучей, бьющих сквозь щели в стенах, стояла Машка. Слегка вытянув шею, она посмотрела на меня и громко крякнула.
Всю скандальность и стервозность Машкиного характера я оценил на следующее утро. Проплутав в темноте и чуть было не шагнув с обрыва в реку из-за предательски севших в фонарике батареек, наконец-то вышел к заветной луже. Наскоро, кляня себя за вчерашнюю лень, подсвечивая себе то зажигалкой, то телефоном, вырубил середину куста разросшегося недалеко от лужи, накинул на него сетку, собрал и зарядил ружье, воткнул в берег палку. Открыв крышку, сунул правую руку в темноту ящика и услышал зловещее шипение. Почувствовав боль в пальце, от неожиданности отдернул руку, но другой успел схватить выпрыгивающую из ящика, как черт из табакерки, Машку…
С подсадными утками мне доводится охотиться практически каждую весну, видел много и разных, но такую – в первый раз. Машка абсолютно не переносила, когда ее трогают руками, более того, попытка одеть на нее ногавку отдаленно напоминала битву Добрыни Никитича с миниатюрным Змеем Горынычем. В роли былинного богатыря выступал ваш покорный слуга, в роли чудища поганого – Машка. Проклятая птица билась, шипела и истошно орала, как мне тогда казалось, уже не птичьим голосом, оглашая всю округу…
В последующие дни наши битвы, освещенные налобным фонариком, имели менее ожесточенный характер, но Машка при каждой возможности показывала свой скверный нрав. Со временем я привык ко всем ее выходкам и практически не обращал на них внимания, так как она обладала еще и удивительным талантом в приманивании зеленоглавых ухажеров.
Возможно, я немного сгущаю краски, говоря о Машкиных талантах, так как эта весна сама по себе была богата селезнями, но каждое утро охота напоминала мне некое театральное представление с довольно комическим прологом – шипением, попытками ущипнуть за руки, моей бранью и броском на воду с клятвенным обещанием вечером сварить с пшенкой. Первую минуту на воде Машка отчаянно «билась в истерике», пытаясь то ли вырвать палку, к которой была привязана, то ли оторвать себе ногу, затем, постепенно успокаиваясь, начинала курнаться, цедить воду сквозь клюв, прихорашиваться, поправляя клювом перышки, словно актриса перед выходом. Несколько раз, приподнявшись, взмахивала крыльями, и, наконец, ее сердитое бормотание начинало переходить в громкое кряканье. Возможно, для утиного слуха Машкин голос обладал каким-то чарующим тембром, возможно, по утиным понятиям и сама она была красива – определить трудно, но, как говорится, отбоя от женихов не было. Они прилетали, приплывали, камнем бросались с небес, пугая и меня, и Машку, двое, ничтоже сумняшеся, пришли пешком, гуськом друг за другом – стрелять я их не стал, но и свального греха не допустил, спугнув незадачливых сладострастцев. Надо сказать, что к моменту знакомства с Машкой свою «персональную норму» по селезням я уже практически выполнил, отохотившись с подсадными в других областях, так что здесь больше наблюдал, а добывать старался только особо рьяных.
В один из дней охотились мы с Машкой на дальнем лесном озере, в обед мой приятель – местный охотник – подвез нас по дороге до тропы, ведущей к озеру, и отправился по рабочим делам в соседнюю деревню «с ночевкой», наказав быть на этом месте утром в определенное время. Вечерами Машка зазывала кавалеров хуже, чем по утрам, да и на закате селезни были менее безумными. Настроившись скорее на созерцание, я тихонечко попивал чаек в скрадке, и, любуясь открывавшимися видами заката, прикидывал, где лучше обустроить место для ночевки. Откуда-то сбоку послышался свист крыльев, и пара кряковых – утка и селезень – пронеслись над нами. Машка, до этого молча сидевшая на воде, начала давать осадку за осадкой. Я с удивлением заметил, как селезень развернулся и, сделав полукруг, сел на воду за небольшим островком недалеко от скрадка. Вскоре показалась и утка – немного покружив, она приземлилась в желтой полосе камыша за тем же островком. Машка продолжала манить, и вскоре из-за острова показался плывущий в нашем направлении селезень. Со стороны камыша послышалось сперва тихое, затем все более громкое кряканье – дикарка призывала изменщика одуматься и вернуться в лоно семьи. Услышав соперницу, Машка начала звать без остановки, одиночно и с осадками, выдавая такую феерию звуков, что ничем иным, кроме как песней, назвать это было невозможно. В бинокль я наблюдал за метаниями селезня – услышав свою утку, он останавливался и начинал разворачиваться в сторону камыша, но голос Машки действовал на него как удар тока – дикарь вздрагивал и, словно притягиваемый невидимой нитью, начинал движение в нашу сторону. Вскоре утка в камышах замолчала, и, когда селезень подплыл метров на 30, я прицелился…..
Ночью почему-то не спалось. В темноте угли потухающего костра казались отражением звезд на небе, я лежал и думал о том… Впрочем, какая разница, о чем я тогда думал… Просто из головы не выходил тот селезень и вспоминались стервы не только утиного племени…
Машку через день застрелил горе-охотник – тихонько подкрался со спины и, не замеченный мною, подобно зачарованному селезню, ничего не видя и не слыша вокруг, кроме страстных утиных призывов, вдарил дуплетом.
