Конкурс рассказов «Русского охотничьего журнала»

Медовые капли

Александр Филиппов

Мне кажется теперь, что тогда и зимы были холоднее, свирепее, и сугробы – выше, темнее, а синие вечера – длиннее, и переходили они в ночь, эти вечера, трудно, не сразу обрываясь вместе с погасшими людскими окнами, а тянулись медленно, уныло, но какая прелесть была в этих вечерах!

Весь день бледное, призрачное, похожее на раннюю зимнюю луну солнце висело где-то над горизонтом и скользило вровень с далеким лесом, не поднимаясь выше над нашим домиком и полем перед ним – серым полем с торчащими из-под снега мертвыми травинками, заледеневшими кустиками и голыми, продуваемыми насквозь одинокими деревьями.

Во второй половине дня солнце, и без того едва видимое, уходило за такое же серое, как и поле, снеговое небо. Как бы нехотя, медленно ворочаясь, просыпался ветер и начинал задувать – вначале чуть слышно, почти неощутимо, а потом все усиливаясь и переходя в монотонный, наводящий тоску и сонливость свист. Поднималась поземка, и ветер слизывал сухой мелкий снег и нес его куда-то далеко в степь, засыпая попавшиеся на пути овраги, заборы и оставшиеся на местах бывших бахчей заброшенные остовы шалашей с пучками забившегося меж прутьев сена.

И когда наваливалась тьма, то не видно становилось ничего вокруг, только ветер свистел и метался в пустынном и безлюдном пространстве, перегоняя с места на место ломкие кустики перекати-поля. И не похоже это было на ночь, потому что ночь зимой холодна и спокойна, а вечера – тревожны, и, когда ветер к утру стихал, казалось, что вот уже и наступит сейчас ночь в своем ледяном звездном величии, но поднималась темная, хмурая заря и начинался новый день...

В такие ночи особенно тоскливо выл Налет – на редкость злобный для собак его породы рослый кобель-гончак. Отцу было не до охоты, а кобель рвался на цепи, скучал по вольному снегу, по стремительной гонке за бурым русаком, когда после гулкого выстрела можно вцепиться в быстро остывающую тушку, а потом, хри­пя от злости и усталости, хрупать крепкими челюстями длинную заячью ногу – награду за удачный гон.

Часто Налет пропадал. Он срывался с цепи и уходил, перемахнув через полутораметровый забор. Возвращался спустя два-три дня, голодный, изгрызенный псами. Сторонился отца, ко мне относился равнодушно и лишь при виде мамы, которая кормила его, оживал, нетерпеливо повизгивал и тянулся мордой к пахучему вареву. Ел жадно, торопливо и много...

Мне, мальчишке, отец подарил ружье – легкую красивую одноствольную «тулку» шестнадцатого калибра.

– Не будешь чистить, отберу! – предупредил он. И как чистил, как драил я свое ружье! Стоило только взглянуть сквозь дуло на лампочку, как оно загоралось, сияло ослепительным блеском, хотелось тут же зажмуриться от сконцентрированного зеркальными стенками ствола света.

С вечера снаряжали патроны. Я выбивал старые капсюли из латунных гильз, рубил заточенной с одного конца трубкой картонные пыжи и писал на них цифры – номера дроби. Отец засыпал в гильзу порох, затем укладывал картонный и войлочный пыж. Сверху насыпал тяжелые черные дробинки и прикрывал еще одним пыжом – с номером.

Ранним воскресным утром отец разбудил меня и, полусонному, свалил на колени одежду.

– Одевайся теплее, на дворе мороз. И чтоб не ныл у меня, а то больше не возьму! – сказал он и вышел.

В прихожей горел ночник, и отец тихо, стараясь не разбудить маму и младшего брата Петю, собирал ружья. Тусклый желтоватый свет лампы отражался на замерзших окнах, и чувствовалось сразу – как холодно и неуютно там, во дворе, и как тепло и сонно в комнате с ее приглушенно бормочущим радио, мерным постукиванием больших настенных часов и тревожным скрипом пружин маминой кровати: если бы не отец, она никогда не отпустила бы меня на охоту.

Мы быстро собрались и вышли из дому. Налет, разглядев ружья, закрутился, повизгивая, на крепкой цепи. Должно быть, в такие минуты он забывал или прощал отцу все обиды.

Прямо у крыльца встали на широкие лыжи и пошли в степь. В степи было темно, холодно и пусто. Быстро скользил на лыжах отец, далеко вперед забегал Налет и потом стремительно возвращался, бросался из тьмы на лыжи, и я, спотыкаясь, падал, хватаясь руками за плотную корку снега.

– Пошел! Пошел! – сердито кричал я, а отец издалека отзывался:

– Налет! Ищи! Тут-тут-тут!

Пес торопливо срывался с места и снова мчался, описывая вокруг нас широкие круги в поисках затаившегося косого. Сухой морозный воздух щи­пал за нос, сводил холодом губы. Я торопился, шлепал тяжелыми лыжами о наст, поспевая за неясно виднеющейся впереди фигурой отца. Позади осталась золотистая россыпь огоньков поселка, а вокруг был только ночной мрак, скрип лыж и быстрое, частое дыхание собаки...

И как хорошо было потом, вечером, в тепле, сидя за столом, смотреть на подобревшие глаза отца, на улыбчивую маму, вдыхать душистый парок над жареной зайчатиной – сочной и терпкой. Такой вкус у всего зверья, которое живет в поле и в лесу, оно, кажется, впитывает в себя все запахи трав, цветов, листвы и свежего, вольного воздуха.

Как хорошо было есть это душистое мясо, осторожно пережевывая и катая во рту сочные горячие кусочки, натыкаясь иногда зубом на смятую дробинку. Дробь, попавшуюся в убитой дичи, мы складывали в отдельную коробочку и верили, что если положить хоть одну такую счастливую дробинку в патрон, то не дрогнет рука, не ошибется глаз и заряд попадет точно.

Вспоминая сейчас отца, я думаю, откуда у него, выросшего в пыльном степном городе, появилась непреодолимая тяга к природе? Все выходные дни, все отпуска свои проводил он в бесконечных охотах, рыбалках, а если не случалось ни того, ни другого, уходил в степь далеко от поселка и бродил там налегке, без ружья, возвращаясь затемно.

Лет с пяти отец, несмотря на протесты и увещевания мамы, таскал меня по рыбалкам и охотам. Возвращался я зареванный от подзатыльников, искусанный комарами, с болячками и насморками, но, если мама в другой раз становилась особенно решительной, не давая меня отцу, я плакал, и она, махнув рукой, говорила: «Сил моих больше нет! И что ж тебя, дурака, к забулдыгам этим тянет! Сожрут ведь комары, или потонешь где-то...».

На охоте мне доставалась самая неинтересная работа: собирать хворост, следить за костром, чистить картошку, ощипывать дичь, мыть посуду и оттирать речным песком черный, прокопченный котелок. Приходилось ходить загонщиком. В загонщики берут обычно каких-нибудь запьянцовских, крутящихся возле заезжих охотников мужичков из соседних сел да мальчишек. И тащились мы по колено, а то и по пояс в снегу, с головою ухая в заметенные сугробами овражки, драли охрипшие глотки, колотили палками по стволам деревьев, выгоняя зверей под выстрел.

Рыбачить отец не любил, да и не умел, по-моему. Когда летом приезжали мы на реку, он без интереса булькал удочкой о воду и через час-другой вовсе бросал рыбалку, уходил шататься по густым зарослям поймы. Под ушицу выпивал водки и снова пропадал, иногда забирая меня с собой – искать ягоды и грибы. Я прихватывал помятый солдатский котелок и долго бродил с отцом по берегу реки, где в тени, облепленные комарами, вызревали крупные, покрытые сизым налетом ягоды ежевики.

Отец мой, равнодушный к рыбалке, преображался, лишь только дело касалось охоты. Лучшим временем для охоты он считал раннюю осень, когда в знойном августовском воздухе повисает вдруг едва уловимый пока, тонкий запах увядания и на теплую землю по утрам опускается холодноватый туман. Листочки потемневших, пожухлых от жара лесов начинают вдруг желтеть, но продолжают еще крепко сидеть на ветвях – будто не веря и страшась, что вот она и наступила уже, эта казавшаяся такою далекою осень. И золотятся в прозрачном воздухе леса и стога соломы на пустых полях под чистой синевой высоких небес...

Есть среди наших степей зеленые камышовые острова на месте старых обмелевших и заросших озер. Камыши тянутся на многие километры, и где-то в середине, невидимая, притаилась узкая полоска чистой воды. Место это можно угадать по тому, как взлетают и садятся утки ранним утром и поздним вечером в центре камышового озера. По ночам оттуда разносятся далеко в степь крики птиц, тявканье корсаков и громкое визжание кабанят.

Около часа пробираемся мы с отцом сквозь камыши. Идти приходится по пояс в воде. Вода теплая, темная, дно илистое и вязкое. Часто мне делается жутко глядеть на эту тихую черную воду, которая почти бесшумно, с легким журчанием смыкается позади нас. Мерещатся страшные, неведомые твари, и кажется, что они смотрят со дна, хотят схватить, утянуть в затхлую глубину... Еще не рассвело. В потемках я часто скольжу в мокрой траве, пытаясь идти по кочкам, падаю, барахтаюсь, обвитый липкими водорослями, но крепко держа над головой ружье и патронташ. Не делая мне скидки на возраст, отец шагает безжалостно, сминая хрупкие сочные стебли и останавливаясь только за тем, чтобы в очередной раз, тихо поругиваясь, помочь мне подняться. Темные в ночи, холодные камыши больно хлещут по мокрому от воды и пота лицу. Временами мне кажется, что мы никогда не выберемся из этих шумящих равнодушно где-то высоко над головой зарослей и будем идти так бесконечно, пока не упадем без сил и не погрузимся с головой в спокойную стоячую воду. Задыхаясь от усталости и теплого запаха гнили, я задираю голову вверх. Камыши тянутся высоко в небо, и чудится, что бледные, предутренние звезды повисли, запутавшись, на толстых зеленых стеблях.

Наконец впереди вместе с рассветом заблестело серебряными брызгами сквозь поредевшую чащу долгожданное озерцо. Мы на месте. Утренняя зорька – так ласково называется охота в это время. Противно загундели над ухом комары. Отец стягивает с меня штаны и мокрую рубашку, достает из рюкзака сухую одежду. Стоя под обстрелом комариных жал, я переодеваюсь, стараясь не свалиться с большой колышущейся кочки. Отец уже накачал маленькую резиновую лодочку, склеенную из двух автомобильных камер. Усевшись в нее, он помогает забраться и мне. Стараясь не плескать, мы подтягиваемся за камыши, поближе к чистой воде. Прошелестели над головой первые утки, чуть различимые в темном, лишь на востоке опаленном зарей небе.

Молча заряжаем ружья и замираем. Неожиданно гремит выстрел, и вслед за ним – шлепок и трепыханье о воду крыльев подбитой птицы.

– Есть одна... – шепчет отец, переламывая ружье и доставая дымящуюся гильзу. Я не успел заметить, откуда появилась утка, но теперь вижу, что ее серенькая тушка покачивается в мелкой ряби воды в десятке метров от нас.

Теперь я еще внимательнее, еще напряженнее смотрю вверх, отчаянно кручу головой. Вижу прямо над собой партию уток – они идут высоко. Не достать! Целюсь и, задохнувшись от волнения, стреляю. Забыв обо всем, слежу: упадет или нет? Утки после моего выстрела круто взмывают вверх, превращаются в черные точки и пропадают.

– Торопишься... – сердито бормочет отец. Нас охватывает азарт. Еще одна птица, сбитая отцом, покачивается в озере, я же промахиваюсь в третий или четвертый раз.

– Ма-а-зила-а-а... – презрительно тянет отец после каждого пустого выстрела.

Утки идут хорошо. Почти не целясь, на вскидку, отец дуплетом срезает на лету еще одну птицу. Она ранена и, хлопая крыльями, спешит укрыться в спасительных камышах. Удачным выстрелом я прерываю ее бегство. Утка замирает там, где накрыла ее мгновенно закипевшая в озере дробь.

– Все, шабаш! – говорит вдруг отец и вешает ружье на шею. Это значит, что охота закончилась. Мне жалко, что сейчас, в самый разгар тяги, отец обрывает охоту, но он неумолим: на жаре дичь может пропасть.

В руках у отца маленькие, вроде теннисных ракеток, лопаточки. Он гребет по воде не слеша, подбирая убитых уток.

И сейчас, когда, вспоминая, вижу я, как медленно погружаются простые, струганые лопаточки в озеро, как медленно загораются под утренним солнцем и со звоном падают с них тяжелые, теплые капли воды, как зеленеют камыши и качают коричневыми головками под свежим ветерком, – становится мне грустно, и какая-то неизъяснимо сладкая боль и тоска зарождается в сердце. Будет новый день и новое утро, и своего сына, может быть, повезу я вот так же по светлому озеру на легкой резиновой лодочке, и буду я счастлив и грустен, потому что не я сижу уже в лодке – замерзший, искусанный комарами, а неведомый мальчик, которого не было, но который родился и стал моим сыном. А я буду грести медленно-медленно по тихой стоячей воде, и будут загораться под солнцем медовые капли с весла, будут качаться камыши, и все повторится...

Guest
Александр,добрый день!!
Разрешите поздравить Вас с отличной работой. Хороший язык ,отличные  описания пейзажей и кулинарных ощущений ,неторопливая манера изложения .классные метафорические  находки.Главное что в ней есть-показано формирование Охотника  через опыт Отца. Это одно из главных достоинств этой работы На мой взгляд-одна из лучших конкурсных произведений.
Имя Скрыть Удалить

Оставить комментарий

Текст сообщения*
Защита от автоматических сообщений

Подписка

Подписку можно оформить с любого месяца в течение года.

Оформить подписку

 
№8, Август, 2013 №7 (58) 2017 №4 (115) 2022 №9 (36) 2015 №10, Октябрь.2012 №8 (23) Август 2014