Береговой клиф. Часть 7

Выжил
Возвращение Василича
Решение
Карта
Карабин
Снова в путь

Выжил

Было холодно, и кто-то теплой пемзой шоркал по лицу, стирая кровь и поскуливая.

Юрий с трудом разлепил глаза и, постанывая, приподнял голову. Крупный, подросший лисенок подпрыгнул на месте, затем отбежал метров на пять и застыл на тропе.

Светало.

Половина сознания Юрия помнила, что произошло – выстрел, падающий за край обрыва Соловей и чудовищный удар по голове. По голове…

Голова буквально раскалывалась на части.

Он поднял руку, нащупал длинную борозду аккурат над правым ухом. Жуткая боль продернула весь его организм.

Маканин медленно поднялся на ноги. Его рюкзак лежал рядом – должно быть, он рефлекторно скинул его, когда падал.

Лисенок продолжал стоять посреди тропы и смотреть на него.

Под обрывом рокотал прибой.

Лисенок еще раз подпрыгнул на месте и исчез в зарослях.

Юрий подошел к краю обрыва и уставился вниз.

Там громоздилась огромная масса только что обрушившихся свежих валунов. И по этой груде не торопясь, по-хозяйски, прохаживался огромный медведь, принюхиваясь к каким-то запахам, доносящимся из щелей.

Маканин понял, что он смотрит на могилу Соловья.

Странно, но не чувствовал он при этом ничего. Просто раскалывалась на части голова.

Посмотрев внимательнее себе под ноги, он увидел синюю тетрадку в твердой обложке со вложенным в нее карандашом – полевой дневник охотоведа. Нагнулся и положил его себе в карман.

Вскинув рюкзак на плечи, он, пошатываясь, двинулся вниз по тропе, не забывая опираться на палку.

Через полкилометра в кустах что-то ухнуло и загрохотало. «Медведь. Убежал», – равнодушно подумал Маканин.

Ноги несли его под гору, в долину ключа, которая обозначала конец многокилометрового обрыва. Солнце поднималось все выше и выше, каждый шаг приносил нестерпимую боль. Боль рождалась в голове и на каждом шаге отдавалась во всех конечностях.

Впереди замаячил ручей, бьющийся о камни. Юрий прошел вниз до самого моря, нашел длинную заводь, полез в карман штормовки, вынул коробок спичек и сунул его под клапан рюкзака. После чего скинул болотные сапоги с портянками и в чем был – в штормовке, штанах и босиком – рухнул в кипящую ледяную воду. И потерял сознание.

Возвращение Василича

Очнулся Маканин от жара костра. Голова его лежала на чем-то вонючем и теплом, от чего пахло рыбой свежей, рыбой соленой, рыбой жареной, рыбой тухлой, куревом, перегаром и еще пятьюдесятью оттенками самых поганых запахов.

Сверху глядела на него смуглая до черноты перекошенная физиономия с белыми бельмами. Человек, переживший за последние дни меньше, чем Маканин, или даже вовсе городской, имел все шансы в этот миг поверить в наличие нечистой силы и скончаться от сердечного приступа. Однако, зафиксировав взгляд на лице дольше, чем полсекунды, Юра узнал в чертообразном субъекте матроса Степана с катера капитана Василича.

– Кто это тебя так? – просипел Степан с некоторым оттенком сочувствия, наличия которого за два дня совместного путешествия Маканин не мог даже в нем заподозрить. – И Вовка куда делся?

– Застрелили… дядю Володю… – едва проворочал языком Маканин. – Под берег упал… засыпало.

– Что, так прямо застрелили и берегом засыпало? – произнес из темноты кто-то большой и грузный, в котором Юрий узнал самого Василича.

– Никанор пришел на базу. К орочам. Грозил наганом. Мы ушли, продолжали считать баранов. Стали выходить на этот ручей – тут стрельба, дядя Володя за обрыв упал, камни покатились. Меня, наверное, скользмя ударило…

– Это точно что скользьмя, – проговорил Степан, проводя пальцем над головой Юрия. Чиркнуло, но не пробило. Кость видать. Чистая рана-то, даже волос не набилось.

– Лиса вылизала. Она меня в себя привела, – слова стали даваться Маканину легче, голова болела не так сильно.

– В себя она его привела, – забурчал из темноты Василич. – Пролежал бы так еще часик – она б тебе начала лишнее с туловища-то обгрызать. Вот я как-то в Аяне шел с катера до общаги, устал маненько – как тут не устанешь, с двух килограммов водки-то – они ж тяжелые. Прилег в сугроб отдохнуть. И что ж думаешь? Собаки – собаки! – ноги мне пообглодали до состояния культяшек! И это собаки, Юрка, которые друзья человека… Чего ж тут от диких зверей ждать, которые и без того дикие…

– Он в том прав, что лиса его разбудила до того, как медведь пришел, – рассудительно произнес Степан. – Тогда бы мы с ним тут точно не разговаривали. А осыпь свежую я возле устья на самом деле видал. Схожу поутру, посмотрю, что там и как.

– А времени сейчас сколько?

– Вечер. Вечер семнадцатого августа. Мы на устье ручья пришли воды набрать, да Василич чего-то решил свои протезы подразмять по берегу…

– У меня чуйка сработала, – гордо сказал Василич. – Иногда хоцца и на берегу посидеть, ветер чистый понюхать. В рубке-то у меня только солярой дышишь вместе со спиртовыми испарениями… А чуйка мне и говорит – может, человека здесь спасать придется. Впрочем, чего это я, – спохватился он и передал Степану двухлитровую пластиковую бутылку с уже до одури знакомой плохо пахнущей жидкостью. – Налей ему, алкоголь кровь быстрее восстанавливает.

– Не знаю, как восстанавливает, но пей, – рассудительно сказал Степан. – Я тебе сейчас голову зашивать буду. А то весь ум до конца в дырку вывалится.

– Ум в дырку бы вывалился, если б ему черепушку пробило, – не менее рассудительно сказал Василич. – А шкуру с волосами зашивать – лишнее совершенно. Патлы повырастут и любой шрам закроют.

– Пацанчик, молоденький еще, – возразил Степан, почти насильно вливая в рот Маканину полкружки обжигающего зелья, – рано ему девок пугать боевыми шрамами.

– У нас на Неле девок никакими шрамами не испугаешь, – хохотнул Василич. – Сами каких хочешь наставить могут… Кстати, про голову, – до чего ж крепкий предмет это у человека. Помню, на плавбазе механик Ляденко как-то словил «белочку»[1] и пошел людей крошить направо-налево с помощью ручки от швабры. Идет он коридорами, как кто из каюты рожу высунет, он по этой роже палкой или бьет, или тычет изо всей силы. А сзади крадется целая толпа во главе с матросом Семухой, все ждут, когда Ляденко расслабится, чтобы его обездвижить. Ляденко же это дело спиной чует, и как только те ближе подходят, оборачивается – и народ тут же за ближайший угол упрыгивает. Давя друг друга, разумеется. Ну, тут Семуха огнетушитель снимает со стены, старый еще, кислотный. Улучил момент и кааак треснет Ляденко им по кумполу!

– И что ты думаешь? – с чувством мрачного удовлетворения заключил Василич. – Ни хрена от этого Ляденке не было. А всем остальным – было. Потому что как только огнетушитель треснул Ляденко по черепу, он взорвался и обдал всех, кто сзади стоял, всем тем дерьмом, что в этом огнетушителе было заключено. А выяснилось, заключено его было внутри немерено. Обдало всех жгучей пеной, народ по привычке ломанулся обратно, но тут Ляденко рассвирепел от того, что его со спины такая измена поджидала, развернулся и как павиан принялся с остервенением лупить отступающие ряды противника поперек хребтов. Пока палку не сломал. Ох, им и досталось… Правда, в результате в себя пришел и бунт самочинный на пароходе прекратил. Но голове – я о чем вообще-то – голове ни хрена не сделалось.

– Башка – штука крепкая, – с охотой согласился Степан. Он вытащил откуда-то из-за обшлага толстую ржавую иголку и картонку с суровой ниткой, примерился и при свете костра вдел нить в ушко. – Не ссы, что иголка маленько ржавелая, здесь природа, здесь все стерильно.

Прицелился и начал стягивать крепкими стежками края раны.

– Вообще раны, откуда кость торчит, надо чаячьим дерьмом мазать, – посоветовал Василич. – Ороча говорят, прямо в этом месте кость от птичьего дерьма крепче становится. Потому что в ем известняк и фосфор.

Маканин испуганно пискнул под иглой.

– Да я уже шить начал, поздно ты мне про дерьмо напомнил, – лениво ответил Степан. – Впрочем, можно еще поискать… Ты молодой пока, все заживет за неделю. Мы тебя в Нелу отвезем, сдадим Алене – орочанка есть такая, у пристани живет, сисястая. Мужа у нее как раз убили неделю назад, в пьяной драке, теперь тебя кормить-поить будет, – походя решил Степан чью-то чужую судьбу. – Завтра с водой отойдем – и на Нелу. Сперва только что там с Соловьем случилось, проверить надо. Ну, меня что-то это все не удивляет – Соловей был для наших берегов мужик дюже резкий. Раз сто мог уже дуба дать, да все как-то обносило…

– Я б насчет «обносило» осторожнее был, – сказал жизнерадостный Василич. – Меня самого хоронили раз семь как минимум. Я уже и считать перестал. А в итоге – я вот он, тут, только собаками маненько погрызенный.

Сказал он так и захохотал здоровым мужским голосом.

Решение

Утро выдалось холодное и туманное. Стоял абсолютный штиль. Серая вода едва колыхалась, словно вязкая густая жидкость. Где-то в море едва угадывались очертания катера. Береговой клиф едва только проступал в серой облачной дымке. Лиственницы по краю обрыва выглядели не деревьями даже, а какими-то изломанными скелетообразными чудовищами. Возле костра спал Василич, завернувшись в огромный овчинный полушубок, таким же полушубком был прикрыт и Маканин. Степана нигде не было видно.

Юрий проснулся, сунул руку в рюкзак и ухватил край тетради. Машинально раскрыл ее и начал читать.

Его мгновенно заворожили точные наблюдения, формулировки, оценки и прогнозы происходящего с природой вдоль обрывистого охотского побережья. Он прошел снова весь путь, от вечерней высадки в Чумкиной губе через Пивоварову могилу, где он играл роль живца на медведя, по полуострову Курселя до этого места…

– Василич, как здесь ручей называется? – громко произнес он.

– А? Что? Это ты, парень? – всполохнулся Василич. – Этот ручей? Ухмелайка. И не спрашивай, почему так назвали. То ли орочи так изъясняются, то ли геодезисты шутят. А Степан где?

– Тута я, – Степан вынырнул из тумана. – Ходил оползень проверять. Если Соловья на самом деле туда усосало, его и бульдозером не выкопать…

– А его точно туда усосало? – спросил недоверчивый Василич.

– Похоже на то. Полетел с обрыва, камень стронул, весь склон следом пошел. На одно надеюсь – что сразу раздавило в лепешку, не мучился… Медведь там сверху рылся, чего-то искал, но куда там против такого оползня даже медведю. Геология… Пойдем в Нелу, сообщим в органы. Соловей – он неверующий был, столбик надо, со звездочкой.

– А куда нам дальше отсюда надо-то было по Соловьевому плану? – спросил Маканин и снова открыл тетрадь.

– Мы планировали вас в Углекане-то забирать, – прогудел Василич. – Если что, до него почти двести километров трюхать.

И внимательно посмотрел на Юрия.

Юра встал. Туман над морем потихоньку расходился, странные лиственницы вдоль края обрыва вновь перестали казаться чудовищами и стали похожи на обычные изуродованные деревья.

Он попытался сфокусировать взгляд на дальних горах, потом вблизи. Голова болела, но это была не та пронизывающая все тело страшная боль, которая дергала его вчера весь день – или сколько он там прошел-пролежал? Просто болела рассеченная на голове кожа.

Он прихлебнул черный чай из дымящейся кружки. Внутри все залилось мягким вкусным теплом. Степан заботливо протянул ему золотистый бок печеного на углях палтуса.

– Или дальше пойдешь? – сощурившись, произнес проницательный Василич.

– Пойду, – просто сказал Маканин.

И почувствовал, как сломался вокруг невидимый до этого момента лед.

Другого ответа от него не ждали.

Он стал своим.

– Ну что, – облегченно вздохнул Степан. – Соловей так же бы сделал. Есть работа, ее работать надо. Если б ты туда жахнулся, он бы тоже не стал вертаться. Мертвый – он мертвый и есть, ему уже не поможешь. Давай, разберемся, что у тебя с собой.

– Да и карту какую-никакую нарисуем, – со вздохом сказал Василич. – У Соловья-то все карты были в голове… А так хоть понимать будешь, куда пропадать пойдешь.

Туман поднимался и клочьями уносился куда-то в сторону материка.

Мужики присели поближе к углям костра, поставили на них чайник и углубились в обсуждение предмета.

Карта

Юрий старательно записывал названия не известных доселе ручьев, ключей, бухт, заливов, лиманов, мысов, камней, островов, рыболовецких станов, старых орочонских стойбищ и брошенных рыбозаводов.

На развороте полевого дневника появлялась длинная извилистая кривая с устьями впадающих речек. Напротив каждого отрезка Юра ставил предполагаемую длину пути в километрах.

В какой-то момент Василич поперхнулся и кудахтнул – это должно было изображать хихиканье.

– Киберовский схрон хотят они найти, – пояснил он свое кудахтанье и потянул руку за кружкой с самогоном. – Старый Кибер отродясь на этом берегу не высаживался и не садился на катер с одного места.

– А почем ты знаешь? – хмыкнул Степан. – У старого Кибера был свой флот, как у японца во Вторую Мировую войну, он на своих катерах где хотел, там сходил и садился.

– Ты не знаешь этого, Степан. Не было тогда тебя еще на катере. А я был. Сперва матросил у Скотиныча, потом своим обзавелся. Где-то раз в год старик фрахтовал какую-нибудь чужую посудину и высаживался на берегу. А потом садился. Всякий раз с нового места. И, думаю я, чужой катер был неспроста. Своему семейству дед доверял весьма ограниченно. Кстати, все-таки все вокруг этого берега крутилось…

Василич поднес кружку ко рту, понюхал ее край, скривился, а потом ловким движением опрокинул всю внутрь разверстого рта.

– Кусок здесь, конечно, изрядный – от Хамаелки до Пихтыныча. Километров восемьдесят, если не больше. Понятно, что схрон у него если и есть, то на расстоянии не меньше дневного перехода от берега – это километров двадцать. А если учесть, что Кибер устраивал его, когда был молодой и здоровый – так и все тридцать.

– Ох, и вычешут здесь на «буранах» зимой все, – решил Степан. – На снегоходе такую избушку найти элементарно.

– Смотря какую, – поправил его Василич. – Она может быть в скалы встроена – тогда ты ее и в двадцати метрах не разглядишь, если точно знать не будешь, где она. Или если она полуземлянкой сделана. Если там никто зимой не живет – можно три раза по крыше проехать на снегоходе и не заподозрить. Здесь в пик борьбы с рыбнадзорами – в 80-е годы, когда они сплошняком на вертолетах летали – таких укрывищ понастроили. И дым из трубы в пустой ствол дерева выпускали, и под нависшей скалой строили, и сетками маскировочными укрывали. Так уж, думаю я, старый Кибер, который в настоящей войне участвовал, явно не дурнее наших браконьеров был.

– Я в поселке слыхал – на Соловья сильно грешили, – продолжал Степан. – Что именно он рядом со стариком был, пока тот умирал, и его последние слова слышал. И вроде бы старик ему все перед смертью рассказал.

– А я слыхал, что это Ванька, его средний внук был, – парировал Василич. – Недаром он тут по берегу с карабином шараборится. Еще не факт, кто в Соловья стрелял – Кинонор, Ванька или некто третий. Тому, кто стрелял, ты не нужен. Это он про Соловья думал, что он – кладезь тайного знания. Так это было или нет – теперь никто кроме покойника нам уже не расскажет. Но, думаю я, ты этому стрелку уже не интересен. А кто это был, зачем стрелял – не сссы, жизнь сама разберется. Может, и в твоем лице – но не сейчас.

Карабин

– Дрындл надо какой-то парню, – хмыкнул Степан. – Василич, может, выделишь из своих запасов?

Василич страдальчески крякнул, задумался, потом тяжело поднялся, отвел Степана в сторону и что-то зашептал. Степан слушал, бросал косые взгляды на море, на лодку, на катер, на Юрия, снова на катер и почему-то себе под ноги. Наконец столкнул с берега надутую «галошу» и пошлепал кургузыми веслами в сторону кораблика.

Вернулся он буквально спустя полчаса и передал Василичу длинный брезентовый сверток, в котором угадывались очертания карабина. Василич в свою очередь развязал его, вынул обшарпанный-преобшарпанный карабин Мосина и несколько обойм с патронами к нему. Уверенным движением дослал обойму в магазин, вскинул винтовку, примерился по торчащему в сотне метров камню и быстро, за две секунды, выстрелил три раза подряд. От булыжника полетели крошки.

Протянул карабин Маканину.

– Держи. Вроде бьет пока в ту сторону. Тресни пару раз для проверки. На этот поход тебе тридцати патронов хватит. А там достанешь где-нибудь.

– Вообще, стрелядлу ты всякому здесь сам по себе научишься. Жизнь научит. Или не научит, – загадочно сказал Степан. – Но лучше не злоупотреблять этим тута. Дело во всех смыслах сомнительное. Вон, на что Соловей быстрый был, а пуля быстрее оказалась…

Напоследок Степан выдал Маканину пол-литровую бутылку все с тем же вонючим самогоном, который в течение ночи они потребляли как внутрь, так и снаружи – на промывание раны.

– Водка – наше все! – прочувствованно сказал Василич. – Почувствуешь себя хреново, или страшно станет – глотнул, и жизнь – вот она, заиграла новыми красками! А если станет совсем херово, остаток в себя вылил и шагнул с обрыва!

Снова в путь

Маканину трудно было понять, как он решился на этот шаг. Да, в общем-то, заниматься самокопанием было не в его привычках. Он просто сделал так, как считал нужным. Потому что чувство долга заложено в самой человеческой сути, и именно оно отличает человека от всей остальной живой и неживой природы.

И когда Маканин ступил на береговую тропу и увидал, как из бухты в открытое море выруливает крохотный катер Василича, он вздохнул, поправил на плече карабин, и повернулся лицом к береговому клифу.

И в тысячный раз задал себе вопрос, который задавал про себя каждую минуту после того, как решил продолжить маршрут: «А почему это стрелок должен знать про то, что я ничего не знаю?»

Пройдя километров пять по сухой утоптанной тропе, словно нарочно струившейся по прямой вдоль обрыва, Юрий решил отдохнуть.

И даже заночевать.

Голова у него кружилась, тело болело.

Он нашел в стланике укромный уголок, растянул под кустами тент, разжег костер и подогрел над огнем подаренный кусок палтусиного бока.

В кустах послышалось тихое шуршание.

Через несколько минут на полянке с другой стороны костра появился вчерашний лисенок.

Юра отломил кусок рыбы и кинул его зверю.

Лисенок жадно проглотил его, устроился на животе и уставил свои желтые, с вертикальными зрачками, глаза, прямиком на Юрия.

И опять же ни с того ни с сего рядом заговорил Василич. Так, будто он находился у костра. Внятно и с характерным для него смешком. Понятно было, что голос этот звучит у Маканина в голове, но он не пугал его, а даже успокаивал.

– Ты, главное, без Соловья не паникуй и ничего без него не предпринимай. Когда надо – он тебя сам найдет… – и, упреждая незаданный вопрос этот, неведомый, из головы, «Василич» продолжил: – Покойника ж мы руками не щупали. А шлепнуть вот так, из пустяшной засады, Соловья, думаю, здесь никому не по плечу. Могло, конечно, кому-то и свезти – но не верю я, хоть ты тресни, в такое везение. Особенно, когда самого покойника после этого не нашли. И оружие покойника не нашли, и вещей его. Это ты уж мне поверь, которого хоронили семижды…

Юрий послушал «Василича» и уснул. Лисенок же свернулся в клубок и задремал по другую сторону остывающего кострища.

Битва-на-плавбазе