Тройняшки
Вы замечали за собой, что бывают истории и случаи, которые произошли с вами, но настолько неправдоподобны и шокирующи, что с течением времени они как бы теряют реалистичность, кажутся выдуманными каким-то неизвестным сценаристом и не имеют к нашей обыденной действительности никакого отношения.
Они настолько фантастичны, что вы сами уже начинаете сомневаться, а было ли это на самом деле. И бывает, что, рассказывая что-нибудь эдакое, к примеру, чтобы занять время, вы уже заранее знаете реакцию слушателя: что, дослушав ваш рассказ, он в лучшем случае ухмыльнётся, посмотрит как-то странно, а про себя наверняка подумает: «Ну, мужик, здоров же ты врать». И попытается незаметно сменить тему, чтобы не ставить ни себя, ни вас в неудобное положение.
В общем, хотите верьте, хотите нет, но дело было так…
Случайно, слово за слово, разболтались как-то мы со случайным попутчиком в купе поезда за жизнь, за политику, за несуразность бытия, сравнивали Москву и Питер, спорили. По старой русской традиции помыли косточки нашим правителям, прошлись по законам, депутатам, погоде, жёнам, детям, собакам, ну и так далее. Всё это, естественно, под коньячок. Проводница, помню, цыкнула на нас разок, когда приносила чай, но убедившись, видимо, что мы мужики спокойные, даже намекнула, что коньячок с лимончиком, если что, у неё имеется, чем мы, помню, незамедлительно и воспользовались. Потом про охоту завелись: о непредсказуемости погоды в этой местности, о рыбалке, о медведях, которые то за порог без ружья по нужде не дают выйти, то за всё время и следа не увидишь. О северном нестёганом гусе, который валом валит на зимние квартиры, как раз этим берегом Белого моря, где мы сейчас и проезжали.
Тут мой попутчик как-то осёкся, замолчал, видно, вспомнил что-то, задумался, потом говорит: «Я-то, видать, всё, отохотился, амба». Я почувствовал изменение в его голосе, какое-то напряжение, скрытую боль: чувствовалось, что ему хотелось высказаться, что-то мучало его, терзало. Я даже, помню, хотел махнуть рукой, дескать, брось, оставь, я не поп, чтоб мне исповедоваться.
Но он, видимо, решился, и как-то так обыденно, уже с иронией, как-то смело произнёс: «Да пальнули в меня, как раз вот здесь, недалеко, – и он кивнул на окно, глядя на пробегающий за окном лес. – На острове мы в тот год были с братом, на тонях, как раз северянина ждали». «Бывает», – наверное, глупо произнёс я, пытаясь как-то разрядить обстановку и увести разговор в другую сторону. Но он уже не слушал меня, неотрывно смотря на проплывающие за окном пейзажи, будто ушёл в себя. Воспоминания, видимо, захлестнули его, потом он как бы очнулся, посмотрел как-то по-новому и продолжил:
– Заждались мы тогда северянина. Погода тёплая стояла, а его ж пока заморозки не шуганут из тундры, он на крыло не встанет. Дня четыре-пять прокуковали – нет и нет, вот водка и кончилась, кто ж знал. Братан мой и намылился в деревню, в магазин, на нашей резинке, благо бензина с запасом взяли. А я на хозяйстве, значит. Тут всё и произошло, будь оно неладно. Жду-жду, прибрался, дровишек подколол, в избушке подмёл, срач вокруг – что сжёг, что закопал. Эх, говорил я братану, давай Тумана возьмём, лайку нашу, хрен бы ко мне тайком подошли. В общем, только я спальники занёс, хватит, думаю, им проветриваться, бросил на нары спички, на столе шарю – тут в окно и громыхнуло. Я сначала не понял ничего даже: грохот, вспышка, звон в ушах, по бочине что-то вдарило, на пол швырнуло.
Тут мой рассказчик хватился за левый бок, хотел, видно, показать, но передумал. Чувствовалось, что он заново переживает те события, разволновался.
– В общем, валяюсь на полу, грохнулся в тень между столом и нарами, бок деревянный, боли почти нет, руку левую прижал, чую: горячо и липко, как-то сразу всё понял. А тут ещё грохот в предбаннике: кто-то впотьмах о наши пожитки натыкается, вёдра, канистры, посуда всякая… Эх, думаю, и ружьё, и топор – там же всё. Не жди меня, мама, как говорится. Тумана надо было брать… Когда я падал, то, видно, случайно, на инстинкте, сгрёб со стола финку, она как раз у меня в правой руке оказалась, и, когда дверь открылась, вижу силуэт мужичишки в фуфайке: с затвором одностволки возится, пыхтит, гад, и, видно, со свету в темноте меня разглядеть не может, спальники ещё так удачно на нарах комом легли, мишень не разглядеть. В общем, как я был лёжа, так и швырнул финку, была не была, терять нечего. Приподнялся, помню, на левый локоточек чуток, чтоб за нары не задеть, и со всей дури, какая осталась: «Н-н-на-а-а, сука, получи».
– Ну и что, как попал? – мне тоже передались его эмоции и нервозность.
– Как в кино, не поверишь: точно в шею слева, видать, сонную перерубил. Он как-то вздрогнул и по косячку дверному начал сползать, звук, правда, этот булькающий в жисть не забуду, аж тошнит, как вспомню.
– Ну и чем кончилось-то? – вновь не удержался я.
– Чем-чем, я после броска, видно, вырубился, то ли от потери крови, то ли от шока, крови, правда, немного было, скользячкой прошло. Два ребра в хлам, брат пулю из стены ковырнул – шестнадцатый калибр, блин. Хорошо, не картечь, а то бы всё. Во придурков на свете развелось… Тумана надо было брать, – опять вспомнил он. – Брат как это всё увидел… Я представляю: младшой под столом лежит не дышит, в дверях мужик какой-то с финкой в шее. Дела! Надыбал брат дощатик этого субчика, погрузил, отогнал подальше… В общем, сам понимаешь, море кругом… Ружьё и нож туда же. Кто, что, неясно, документов никаких, по виду местный – не поймёшь. Я тем временем без сознания на нарах валялся, брат сам управился. Ещё неделю мы там пробыли – ничего, тишина, никто не заходил, не искал, не спрашивал. Такая вот история. Так что с охотой у меня проблемы, не очухаюсь пока никак.
Мы налили ещё по граммульке, и, не договариваясь, – не чокаясь за упокой души раба Божьего… И тут дёрнула меня нечистая за язык:
– А чё за финка то была?
– Да финка как финка, обыкновенная, ловкая такая. Брат в Москве на какой-то оружейной выставке прикупил, глянулось.
Тут настала моя очередь взволноваться. Достаю рюкзак, развязываю, попутчик недоумённо смотрит на меня, чего это я вдруг засуетился, я же тем временем извлекаю из утробы рюкзака финку, выдёргиваю её из ножен и кладу на стол. Неужели моя догадка подтвердится?
– Не та? – спрашиваю
Момент этот мне не забыть никогда. Страх, удивление, ужас, восторг, смятение в одну секунду вспыхнули в его глазах. Он побледнел, долго не мог прийти в себя, и наконец, взяв осторожно нож между указательными пальцами, произнёс:
– Кто бы рассказал, не поверил. Двойняшки.
Он ошибся совсем чуть-чуть: они были не двойняшки, а тройняшки. Лет пять-шесть назад, помимо всего прочего, я, помню, сделал три очень похожих классических финских ножа, к выставке то ли «Клинок», то ли «Арсенал», дай бог памяти. Я тогда ещё выцыганил три классные поковки у Алексея Мельницкого, обушистые такие, ладненькие, которые он берёг под какой-то эксклюзив, еле уговорил старого.
Запомнился мне и покупатель этого ножа, наверное, из-за патриархальной наколки «СЕВЕР» на кисти правой руки с восходящим солнцем с кривыми синими лучами. Он ещё, почти не торгуясь, забрал одну из тройняшек, попробовав остроту об ноготь.
Теперь я знаю судьбу двух из тройняшек. Одна у меня, вторая на дне Белого моря, а вот судьба третьей мне
пока неведома, и не надо, ну её к чёрту…
Текст: Владимир Долыч
