Береговой клиф. Часть 5

Береговой клиф. Часть 5

Полуостров Курселя 

ПОЛУОСТРОВ КУРСЕЛЯ

За могилой Пивоварова подъем был небольшой, но очень длинный, тягучий, как полузастывший гудрон, который пытаются размешивать палкой. Тайга с, казалось бы, вездесущим кедровым стлаником отступила от берега вместе с горами. Впереди тянулась серо-желто-зеленая плоскотина, усыпанная миллионами диковинных кочек, похожих на торчащие из болота шары с растущими из них пуками жесткой, словно нарезанной из твердой бумаги, травы.

Береговой клиф из грандиозной, поднимающейся к облакам стены превратился в уютненький сложенный рыжими скалами заборчик высотой чуть больше пятиэтажного дома.

Береговая линия при этом начала вилять, тут и там открывая небольшие заливы, бухточки, а то и просто щели, сквозь которые просверкивало качающимися бликами одеяло Охотского моря.

– Это полуостров Курселя, – начал очередную краеведческую лекцию Соловей. – Француз приблудный, затесался, видимо, во времена Крымской войны. Шастал вдоль наших берегов, искал уязвимое место Родины. Уязвимого места он, разумеется, никакого не нашел – весь этот берег, как ты уже понял, бронированный, как задница динозавра, с полным отсутствием стратегических точек, но изрядный отрезок береговой линии французишка описал, сэкономив большой кусок сил нашей гидрографической службе. Полуостров же этот, который является едва ли не самым гнусным здесь местом, он решил назвать своим именем, не поскромничал.

Маканин, который давно понял, что в изложении Соловья каждое из встреченных им береговых урочищ является местом, гнуснее которого и не придумать, попробовал усомниться. Однако только сомнение слабым светом появилось в Маканинских глазах, как Соловей его мгновенно опроверг:

– Ты как думаешь, почему здесь даже стланик не растет? Вон, сплошной кочкарник, который, между прочим, покрывает здесь кусок вечной мерзлоты – а она тут отнюдь не повсеместно. Да просто потому, что плоский этот полуостров, как блин у пьяной хозяйки, которая даже тесто на сковородку налить толком не может! И при этом весь окружен морем, кроме небольшого перешейка, километров в двадцать пять.

Назло Соловью над полуостровом Курселя стояла великолепная погода. В высокой голубой сини медленно расходился инверсионный след большого самолета, видимо, летевшего из Города на Камчатку. Высокая зеленая трава, покрывавшая шишаки кочек, мягко гнулась под теплым ветром, остатки головок пушицы облетали, увешивая окрестный пейзаж пасторальным мягким пухом. Впереди маячили два крохотных залива – вода в них выглядела настолько голубой, что казалась подкрашенной анилиновой краской.

Вдоль серых, местами побеленных солью пляжей тут и там торчали буроватые столбчатые скалы – как гигантские зубы окаменевшего дракона.

– И вот осенью, зимой и весной этот блин денно и нощно пробивается холоднющим северо-восточным ветром, – зловеще произнес Соловей. – Обрати внимание, никакие горы здесь от него не закрывают, потому ежели хоть какие-то кустики на этом полуострове и сохранились, то они очень аккуратно вписаны во впадины рельефа и сверху очень ровно подстрижены. А подстрижены они именно этим самым зимним ветром и морозом, который тут часто сильнее сорока градусов. Как в песне – «здесь птицы не поют, деревья не растут…» Насчет птиц я, впрочем, погорячился, – буркнул Владимир, прислушиваясь к истошному ору чаек над скалами. – Все мои слова про здешнее бесплодие не касаются вот этого самого берегового обрывчика, ибо тут и есть самое средоточие жизни…

В доказательство его слов в пятидесяти метрах от них словно из-под земли выросло небольшое стадо «коз», самок снежного барана, с ягнятами – небольшими серыми большеглазыми существами, крутящимися между взрослыми. Стадо вылетело из небольшой, не видной с поверхности тундры расщелины и замерло, будто замороженное вот этим самым ледяным дыханием северо-востока, которым только что стращал Соловей. Замерли и крохотные ягнята, только уши их нервно дергались от неумения сдерживать напряжение. Маканин сделал шаг вперед – и овцы кубарем скатились вниз, оставив над обрезом обрыва облачко желтоватой, пахнущей солнцем пыли.

Соловей неторопливо записал стадо в свою тетрадку, после чего подошел к краю и заглянул вниз. Присмотревшись, помахал рукой Юрию.

Вдоль серого пляжа, змеящегося вдоль уреза воды, катился черный мохнатый шар.

– Медведь, – утвердительно кивнул Соловей. – От него и качнулись наверх. Так-то он им на берегу не опасен, но мало ли… А сверху мы стоим. Сейчас они где-нибудь между скалок встанут, на таком пятаке, чтобы ни снизу, ни сверху их не разглядеть было…

И он снова записал что-то в тетрадку.

ОРОЧИ

Полуостров Курселя тянулся слева унылой зеленовато-седой равниной без каких бы то ни было признаков разнообразия на своей поверхности. Справа, в линии побережья, виднелся большой залив полулунного вида. Его побережье выглядело как мазок ярко-зеленой краски посреди унылого серого полотна. Судя по всему, как уже начал понимать Маканин, это и был укрывшийся между бортами долины островок ивового леса. К этому времени душой Юрия прочно завладело ощущение, которое часто посещает странствующих по пустынным местностям путников. Все происходящее вокруг он фиксировал автоматически, автоматически же избегал многочисленных препятствий, так или иначе попадавшихся на пути, – то озерцо бурой вязкой жидкости, то россыпь огромных кочек, достигающих пояса человека, то неожиданно открывшуюся в грунте трещину шириной в локоть.

И точно так же он автоматически отмечал все происходящие вокруг перемены – от неожиданного взлета облака чаек со скальных утесов в трех километрах по их пути до изменения характера тропы, по которой они двигались. Сама же тропа то оказывалась полоской утоптанной твердой земли, то превращалась в глубокую, заполненную грязью канаву, то вообще выбегала на самый край утесов и ползла по ним шустрой змейкой, огибая торчащие тут и там валуны.

В какой-то момент Юрий вдруг увидел протянувшуюся из рощицы тоненькую ниточку дыма и с удовлетворением понял, что заметил ее одновременно со своим старшим напарником.

Соловей тотчас же остановился, приложил к глазам бинокль и удовлетворенно крякнул:

– Стадо. Небось, Демьян Попов своих оленей пригнал. Это орочи местные, обломки Нямского оленеводческого совхоза.

– То есть как обломки?

– Видишь ли, Юра, здесь сперва всех оленеводствующих орочей загнали в колхозы. Ну, ты уже слышал про Пивоварова. Так что понимаешь. Потом эти колхозы, где хоть некий элемент индивидуального труда сохранялся, переделали в совхозы. Разница вот в чем – колхоз – это коллективное хозяйство. Оленей собрали из разных стойбищ, от разных родов, и сказали, что вот теперь все вместе за них отвечают. Но на самом деле колхозные бригады по тому же родовому принципу и организовывались и все родовичи внутренне считали этих оленей своими. А совхоз – это всех оленей объявили государственными, и никто больше за них ответственности не нес. Поэтому, когда при Ельцине совхозы тоже отменили, все ориентиры, какие у аборигенов были – и старые, частнособственнические, и новые, советские, – мгновенно оказались утраченными. Тут им еще русские помогли, кто в этих совхозах руководил к тому времени. Вот, в Нямском совхозе у руля процесса стоял некий парторг Переулов – тот мгновенно все что можно было приватизировать и продать, приватизировал, перегнал в город и продал.

Три магазина на эти деньги открыл. А что никому не понадобилось – так это олени. Поэтому орочи их на прииски отогнали, забили, мясо продали, деньги пропили и осели на пособие в деревнях. А не забил их только Демка Попов и еще один род – Березкины. Забрали они оленей своих бригад и вернулись в первобытное состояние. Сейчас Демка как раз своих олешек на полуостров Курселя выгнал – ему здесь удобно: комара нет, охранять их легко, на побережье летом оживленно, какая-никакая торговля идет… Меняет мясо на муку, сахар, чай, трикотаж – предметы первой необходимости.

Рощица приближалась с каждым ориентиром. Уже можно было рассмотреть сам лагерь – три белые палатки, установленные на каких-то комариных ножках, костерок, человека, возящегося у костерка, несколько оленей, привязанных за жилищем к стволам отдельно стоящих чозений. Человек несколько раз отрывался от костра и смотрел в их сторону – видимо, хорошо различая, даже на таком расстоянии, приближающиеся фигуры на светлом фоне неба и тундры.

– Здорово, дедка Демка, – вальяжно проговорил Соловей, – давно пришел?

– Нет, позавчера. Только затабориться успел.

– А стадо куда угнал?

– За перегибом пасется, – дед махнул головой. Был он невысок – чуть выше, чем по мочку уха тому же Соловью – где-то около 155, прикинул Юрий, русоват, с таким коричневым морщинистым лицом, что оно напоминало сосновую шишку. – Там его Витька безрукий и Саня Корытин стерегут.

– А на таборе кто у тебя?

– Бабка, как обычно. Серега Домбровский, я его из Нелы сюда вытащил, нехрен ему по помойкам побираться, взял его навроде чумработницы. И Ванька Кибер спит, тебя дожидается...

Соловей изумленно шевельнул бровью:

– А чего это он спит?

– А он только недавно пришел, сразу завалился.

Соловей решительно направился к палатке, из которой доносился раскатистый знакомый храп. Подошел к тому месту, возле которого храп слышался сильнее всего, и гаркнул:

– Ванька, кочумай! Трибунал проспишь!

Храп прекратился, за тонким полотном послышалась возня и сонная ругань, после чего в проеме входа появился сам Ваня – при полной своей форме, в потрепанном штормкостюме и в болотных сапогах, которые он, видимо, не снимал даже во время отдыха.

– Где это ты шляешься, – забубнил он, – ты здесь, по моим прикидкам, уже позавчера должен был появиться.

– Ничего я тебе, Ванька, не должен, – нравоучительно сказал Соловей. – А должен я только родному советскому государству, которое отрядило меня в экспедицию. В лице начальника областной охотуправы Степана Сергеича Алехина. А может, за те три дня, пока мы не виделись, ты повышение получил и занял его место?

Иван добродушно засмеялся. Соловей подошел к нему, и они обнялись.

Возле костра сидели маленькая сухонькая бабушка – Терентьевна, судя по всему, жена деда Демки, и небольшой шустрый ороч с недобрым грустным лицом. Все они были одеты в китайские

«адидасовские» костюмы и обрезанные резиновые сапоги, которые заменяли им тапочки. Бабушка наливала бурый, торфяного цвета чай в белые эмалированные изрядно побитые кружки.

МЕДВЕДИ И ИНОПЛАНЕТЯНЕ

У костра пошел неспешный светский разговор местных жителей. И начался он с медведей. Юрий уже успел сделать вывод, что тут, на этом побережье, все разговоры медведями начинаются и заканчиваются.

Как в Лондоне – погодой, если судить по английским детективам.

Нынешний разговор про медведей зашел с весновки.

Дедка Демка пожаловался, что медведи лезли на место отела оленьего стада как из-под земли – «как черви», выразился он.

– Телят восемь отбили и сожрали, – грустно резюмировал он. – И откуда их столько берется? Я с сороковых годов столько не помню.

– Это как раз понятно, – хмыкнул Соловей. – При советской власти здесь было полно оружного народа. Вот вы, пастухи, к примеру. Сколько стад было в Нямском совхозе? Правильно, тринадцать. В каждой бригаде человек по десять, у каждого мелкан, ружье и штуки три карабинов на всех. Кроме них – геологи, всякие там изыскатели. На вездеходах, а геофизики – те даже на вертолетах. И карабин там был у каждого каждого. Далее – вокруг любого поселка была построена целая система, как бы сейчас сказали – ин-фра-струк-ту-ра, – с демонстративным презрением к данному слову произнес Соловей, – то есть рыббазы, засольные цеха, сенокосные станы, мелкие лесосеки, ледники... И в каждом месте – ружье, а то и несколько. А самое главное – к ружьям этим прилагались люди, которые с этими ружьями обращаться умели. Которые всю жизнь только в лесу и на берегу жили. А как поселки развалились, эта инф-ра-структу-ра, – на этот раз Соловей ухитрился вложить в это слово столько классовой ненависти, что бабка Терентьевна чуть не выронила чайник, – посыпалась, и место для медведей освободилось. Вот они и развелись здесь в невиданном множестве.

– Медведи, – теперь Соловей смотрел уже на Маканина, видимо, пытаясь донести до него какую-то истину, – они как инопланетяне. Могут они то же самое, что и большинство людей. Места им и нам нравятся одни и те же. Жрут – то же, что и люди, только с вариациями. Хорошо понимают, что отобрать что-то у себе подобного – ну, у человека или другого медведя – экономически гораздо более эффективно, чем добывать это самому. Если б они еще объединяться умели – нас бы они точно с этой планеты вышвырнули. Но не умеют. Это их главнейший, с медвежьей точки зрения, недостаток. Есть у них и некоторые преимущества перед Человечеством. Моралью не связаны – раз. Друг друга жрать приучены - то есть на самообеспечении могут при необходимости находиться. Но что самое главное – ни мы с ними никогда общего языка не найдем, ни они с нами. Поэтому и приходится с ними разговаривать – через прорезь прицела. – И он деловито похлопал по прикладу лежащего тут же рядом отреза. – Надеюсь, ты с ними по всей пролетарской строгости обошелся, – обратился Соловей уже к дедке Демке.

– А как же! – радостно вскинулся дедушка. – Шесть штук там и положил, на сопках. Я их, как вижу, что точно убью – так сразу стреляю!

ТАБОР

Маканин исподволь разглядывал табор аборигенов. Особое его внимание привлекла палатка – точнее, способ ее постановки. Сама-то палатка была ничем не примечательна – разве что возрастом, о котором говорили выбеленные и прожженные скаты. Но вот растянута она была очень своеобразно.

Под коньком у нее был продернут длинный шест, который торчал на полметра с каждой стороны из прорезанной в парусине дырки в торце. Шест этот опирался на сведенные у вершины «домиком» воткнутые в землю жлыги – по две с каждого конца, разведенные, как ножки циркуля. Стойки были разведены точно в соответствии с углом, под которым расходились скаты палатки, а в месте, где сами скаты заканчивались, были подвязаны еще шесты – по одному с каждой стороны, и именно к этим шестам были привязаны нижние края скатов.

– Фирменная орочонская постановка, – одобрительно произнес Соловей, проследив за взглядом Маканина. – На семи шестах. Палатка стоит как вкопанная, любой ветер старается вжать ее в землю, отчего она только крепче становится. Повалить ее при такой системе невозможно.

– Только палатка очень старенькая, однако, – с грустью сказал дедка Демка.

– Еще при советской власти в совхозе получена. Лет пятнадцать назад. Надо б новую взять, только негде. В Город специально ездил, таких там уже не продается. Я про палатку спрашиваю, а мне какие-то капроновые гондоны показывают – вот, типа, теперь такие палатки. Ни я нынешних людей не понимаю, ни они меня...

– Как люди с медведями, – сам неожиданно для себя произнес Маканин.

СЕКРЕТЫ СТАРОГО КИБЕРА

– Угу, угу. Обязанностями своими манкируешь, – бурчал тем временем Соловей, обращаясь к Ивану. – Тебя Кинонор следить за нами приставил, а ты по стойбищам шляешься, в палатках валяешься. Надо было тебя шлепнуть дня четыре назад, сапоги болотные с тебя снять и так, с сапогами и винтовкой, явиться к Кинонору. Так и так, дескать, не оправдал доверия твой шпиен...

Лицо молодого ороча внезапно исказилось, и это заметил Маканин.

– Имей в виду, дедка Демьян тоже Кибер. Естественно, наполовину. Расскажи-ка, дедка, историю про папаню твоего знаменитого, как он от красных на оленях по тайге прятался.

– Дядя Соловей, а вы что, правда, сейчас клад старика ищете? – сказал, не поднимая глаз от кружки орочонок Домбровский.

– Еще один, – мрачно вздохнул Соловей.

– Клад у старика был, – с энтузиазмом подхватился дедка Демка. – Вернее, не клад, а схрон. Когда красные на берегу высадились, отец все имущество погрузил в три карбаса и поднял их вверх по реке. По Неле, то есть. Вел карбасы лошадями вдоль берега. В верховьях стойбище встретил. Моего деда, Ургунки Попова. Все, что на карбасах было, они на волокуши погрузили и увезли. Куда

– не знаю, меня в те года еще не было. Я позже, в двадцать третьем году, народился, от Матренки, дочки Ургункиной. Ну и от старого Кибера, разумеется. Так что есть клад-то...

– И что там, в этом кладе, по-твоему, сокрыто?

– Оружие! – с той же готовностью пропищал дедка. – Оружие и то, что они с генералом Пепеляевым по пути из Москвы награбили. Золото там, ценности, рубины старые...

– Угу, угу, – повторил Соловей, обращаясь уже к кружке. – Свой путь из Москвы, а точнее с западной границы, пленный прапорщик Кибер проделал в вагон-заке. Всласть он там пограбил, конечно. Преимущественно вшей. Генерал же Пепеляев, на которого вы такие надежды в этом деле возлагаете, в писаной истории этих мест появился лишь в 1922 году, в Нелькане, где выкопал 120 винчестеров и пятьдесят тыщ патронов. Потом и крутился он там же, в районе Аяна, где его и повязали большевики. Да, есть в биографии генерала эпизод, когда он задержал поезд с Колчаком и следовавшим с тем золотым запасом. Но после этого генерал успел смотаться с семейством в Харбин, и если что он из этого эшелона и прихватил, то это «оно» с ним в Харбин и уехало. Я вообще не уверен, что Кибера с Пепеляевым что-то серьезно связывало. Допускаю, что он вообще примазался к его отряду, чтобы на каком-то попутном транспорте куда-нибудь подальше забиться. И уж должность у него при генерале была не такая, чтобы быть его конфидентом в секретном деле прятания золота.

– А как же винтовки канадские? – похлопал по ореховому прикладу Иван.

– Их в разное время не меньше пятидесяти откуда-то появлялось. Патроны импортные. Револьверы – их у нас штук двадцать в семье бродит. Пулемет, опять же. И, похоже, не один пулемет...

– Ну, спросить мы об этом можем только у одного человека. И на том свете только, – хмуро сказал Соловей. – Может, он какие-то фактории местные раздраконил. Купца Филиппеуса, скажем, – орудовал здесь такой мироед. Но это ничем не указывает ни на какое золото ни в каких его проявлениях. Я в клады не верю. – Все так же к кружке обратился Соловей. – Совсем. По мне, кладоискательство – высшая степень глупости. Но хрен с ним, помечтаем. Нашли клад. В самом-пресамом лучшем для кладоискателя виде – в золотых рублях царской чеканки. И тут перед тобой возникает задача номер два – как превратить эти монеты в сегодняшние ликвидные деньги. Скажем, в баксы. То, что клад можно сдать государству, я, конечно, сразу отметаю – это все равно что его в море высыпать. Конечно, родная страна должна тебе отдать четверть стоимости. Но, как это у нас положено, она или рассчитает эту четверть так, что ты на нее бачка бензина для лодки не купишь, или отложит платеж. А вернее всего – представители закона обнаружат, что твое кладоискание было незаконной деятельностью, и откроют на тебя уголовное дело. Так что о своей доле ты и сам забудешь. Так вот, возвращаясь к ликвидности. Иван, ты какой клад хочешь найти?

– Ну... – Кибер задумался. – Чтобы до конца жизни, скажем, хватило. Миллионов десять баксов.

– Отлично, – повеселел Соловей. – Хоть какая-то конкретика забрезжила в этом идиотском деле. Братан твой, Кинонор, – кивнул он на Ивана, – возможно, вообще такой ерундой себе голову не забивает. А ты хоть о целях задумался. Десять миллионов баксов – это много. Очень много золота. Прежде всего по весу. Если в слитках – то больше двухсот тонн, если что. Если в монетах старой чеканки – то, разумеется, поменьше, но не сильно. Кстати, я сомневаюсь, что у Колчака его столько было. Но не ссы, Ванька. Не было никогда у старого Кибера на десять миллионов царских ефимков. Потому что если б были, самого Кибера б здесь уже давно не было. Лет шестьдесят как. И хоронили б его не на Нельском кладбище, а на каком-нибудь... Ну, которое как польское паленое шампанское называется, Сен-Женевьев де Буа, вот. Или в Нью-Йорке, в личном мраморном склепе. Потому что с десятью лимонами он бы отсюда на руках бы уплыл на ту сторону океана. А значит, стоимость его секрета не оправдывала даже одна удачная путина с добычей икры, чем он здесь всю жизнь и занимался. У старого Кибера, положа руку на сердце, было полно секретов. Но это все были секреты человека, долго прожившего на наших берегах. Секретная избушка на секретном нерестилище. Секретная лодка, спрятанная в секретной расщелине в скалах. Секретная тонна бензина, сброшенная вертолетчиками на вершину секретной сопки. Жизнь любого человека в тайге и на берегу полна этими секретами, как сыр дырками. А были ли у него такие секреты – «на всю жизнь», я не знаю.

О СМЕЛОСТИ

На ночь путешественники устроились в орочонской палатке, где легли в ряд на постель из наломанных лиственничных веток толщиной в локоть. Эти ветки ровным слоем занимали всю заднюю часть палатки, словно огромный, чудно пахнущий пружинный матрас.

– Эх, стать бы таким, как старый, – сладострастно ворочаясь, заявил орочонок с фамилией польского генерала.

– Если кто его клад найдет, то, верно, станет таким же, как дедушка...

Соловей взвился.

– Как ты думаешь, чем Кибер свою независимость заработал? Да грамотностью своей прежде всего. Он всю душу своим правокачанием мог из кого угодно вынуть. Чуть что – и сразу начинались вопли со ссылкой на его мнимое орочонство и притеснение коренных народов Севера. Под таким натиском прогибался не только местный райком – его Кибер жрал без перца на завтрак, – а даже и обком в Городе. Старик мог не только кулаком в рожу заехать или прикладом там, но и бумагу любой степени грамотности составить. Собственно, именно этим он и смог отгрызть у Советской власти самый большой кусок независимости, который был только возможен на этом берегу. Ну и, далеко не в-последних, надо помнить, что Кибер был исключительно смелым человеком. Вообще, подавляющее боль шинство людей – трусы. И те, которые по-настоящему смелые, это понимают, и умеют этим пользоваться. Знают, где можно идти до конца. А где нельзя. Как, к примеру, у Кибера с Пивоваровым получилось. Ты еще понимай, – Соловей продолжал глядеть в огонь печки, будто разговаривал сам с собой, – у него так все получилось потому, что этот край никому не нужен особо. Брошенный кусок границы. Здесь и творится черт-те что. А попробовал бы он где-нибудь в Москве или, скажем, в Орле каком или Томске так себя повести – тут бы ему, сиз-голубю, мигом крылышки за спину б позакрутили. И заперли в какое-нибудь место, подобное здешнему, только безо всех степеней свободы.

НИЧЬЯ

Утро начиналось с тумана. Ночью Юрию снилось, будто он слышит доносящийся с моря стук движка какого-то катера, но, проснувшись и выйдя наружу, он обнаружил, что весь табор – палатки, олени, дотлевающий костер, кухонная утварь и вешала для рыбы – погружен в холодное серое молоко тумана. Из соседней палатки выползла бабушка, стала раздувать угли.

Чаевать на улице не хотелось никому.

Поэтому в палатке затопили печку, поставили на нее закопченный тундровый чайник и заварили напиток прямо в нем.

Дедка Демка снова стал обсуждать пропавшее имущество основателя рода:

– Никто не знает, куда все увезли. С трех карбасов вещей у отца целый аргиш получился. Кочевали они тогда примерно где и сейчас – летом на берег моря выходили, зимой по верховьям рек. Где-то тут отец поставил несколько зимовий. Нам он, конечно, их не показывал...

– «Где-то тут», – сощурился Соловей, – это возле моря или в верховьях рек? Расстояние между точками около двухсот километров, однако.

– Ближе к морю, я думаю. Недалеко, на Эквуне, у него вроде большой дом стоял.

– Я даже фотографию видел, – вступил Ваня Кибер, – дом не дом, но зимуха знатная. Шесть на шесть примерно. Под скалой, на кукиш похожей.

– Знаешь, сколько здесь по сопкам таких кукишей порасставлено? – скептически хмыкнул Соловей. – Что-то вы своим кладоискательством даже меня заражать начали... Но в любом случае надо понимать – из ценного имущества там, наверное, только пулеметы и есть. И то – на случай мировой войны. Первой.

– Скрипка там должна быть, – заявил дедка Демка. – Он иногда со скрипкой сюда на стойбище приезжал, играл нам. Так хорошо играл – все собаки выли...

Последние слова деда Демки Соловей дослушивал довольно рассеянно, вполуха. Он немного наклонил голову набок, потер пятерней штаны и словно бы случайно зацепил ремень лежащего рядом отреза и перетянул его себе на колени. Затем встал, полусогнувшись, вглядываясь наружу через одну из многочисленных прорех в палаточном полотнище, прожженных искрами из трубы.

Полог палатки откинулся, и во входе возник Никанор Кибер, вытаскивающий из-за пояса револьвер.

В этот же момент Соловей вскинул отрез, вдавив ствол в лоб входящему, и щелкнул предохранителем.

Продолжение следует... 

Текст: Михаил Кречмар 

Иллюстрации: Николай Фомин