Береговой клиф. Часть 9

Рабство
База на Углыканде
Побег
Снова встреча
Ноты старого Кибера
Возвращение к Мусе

Рабство

Маканин очнулся в насквозь провонявшем рыбой трюме катера. Корпус вибрировал, снаружи раздавался плеск волн – судно куда-то шло.

Он встал, попытался распрямиться, охнул и согнулся опять. Снова разогнулся, попробовал дотянуться до крышки люка, из-под которой пробивалась полоска света.

Высоко.

«Эх, блин, – подумал он. – Дакаскос или Ван Дамм одним прыжком бы этого люка достали и вышибли его наружу. А Шварценеггер вообще бы изнутри эту посудину разобрал. А тебя, простого пацана из Забайкалья, отбуцкали по ребрам сапогами, и ты теперь вообще повернуться не можешь».

Поразмышлял так и попробовал прислониться избитым боком к холодному металлу, чтобы хоть как-то унять боль от ушибов.

Однако стены трюма оказались покрыты такой мерзкой слизью, что Маканин сразу отпрянул от них и устроился на сваленных на дне обломках бочек, каких-то странных конструкциях из пластика и сетки и полуразвалившихся ящиках.

«Почему-то во всех романах попавшие в плен на корабле сидят на свернутых в бухту канатах», – подумал он.

Развалы, на которых он попытался умоститься, казалось, не имели ни одной плоской грани. Путем некоторой оптимизации Юрий сумел распределить их в нечто пригодное для лежания и растянулся на них, ощущая, как боль бьется в теле с каждым резким ударом корпуса катера о волну.

Что с ним случилось – он хорошо понимал. Значительную часть рабочей силы на береговых рыбацких базах составлял всякий беглый от закона элемент – люди, которым категорически не рекомендовалось появляться в населенных пунктах с какой бы то ни было официальной властью. Это не обязательно были грозные душегубы, разбойники и злодеи – нет, это чаще были полные неудачники во всех смыслах – алиментщики, нечаянные убийцы, пьяные дебоширы, рецидивисты, на которых, опять же, по собственному их нелепому злодейству (башку напарнику по пьянке разбил или сарай на берегу ограбил) висел еще один срок. И эти люди уходили на всякие удаленные рыбацкие базы и охотничьи заимки, где работали за харчи, и такое существование хоть как-то продлевало их жизнь. Видимо, рыбнадзоры тоже озаботились созданием какого-то нового заготовительного пункта и собирали туда относительно сильный и работоспособный элемент со всего берега. Действительно, какая разница, где жить беглому убийце или поджигателю – на одной базе или на другой? Кормить его будут, по окончанию промысла даже заплатят некую толику денег, на которую в поселке купят ему все, что необходимо для зимовки, – ибо оставшийся на зимовку раб должен был кормить себя сам.

Решение, как поступить, у Юрия было готово. Оно пришло к нему само собой и совершенно естественно, и он заснул на груде покореженных ящиков, укачиваемый волнением в четыре балла, просившимся внутрь заржавленного тела катера.

Высадка проходила ночью. Видимо, только по ночной воде катер мог подойти к берегу достаточно близко, чтобы выгрузить несколько тонн соли, необходимый скарб и минимум снаряжения для рыбалки. Уже близился рассвет, на косе, под стеной леса и сопок, маячили белые пятна трех палаток, по темному-темному берегу шныряли взад-вперед темные-темные пятна.

– Присоединяйся, – грубо крикнул ему в ухо начальник рыбнадзоров. – Вон, соль из трюма подают, хватай, грузи в лодку!

И продолжил, вполне миролюбиво:

– Ты меня извини, если что. Муса у нас с характером, пусть видит, что ты не своей волей ушел. А вообще у нас тут условия получше станут, у тебя, гляжу, рожа не пропойная, освоишься, станешь десятником, денег заплатим. Ну вообще – я еще приду, побазарим, что у тебя и как, может, и по-другому поможем. Я – Слепых! Бывай!

Бравый командир рыбнадзоров поощрительно похлопал Маканина по плечу и пузом вперед вплыл в капитанскую рубку.

Юрий на берегу сразу вплелся в муравьиное коловращение тел, мешков, корзин и бочек. Как только последний рейс с катера разгрузился, суденышко развернулось и, помаякивая клотиковым огнем, ушло во мглу на западной стороне берега.

База на Углыканде

– Новенький, – протянул ему руку, странно хихикнув, один из его недавних компаньонов по разгрузке. – Береза, сто пятая, часть вторая, две ходки, в Приморье на Хозяина топтал.

– Подошли и оставшиеся компаньоны – Куканя, Слух и Башля. Все сухие, изогнутые, серые в раннем свете просыпающегося солнца.

– Пацаны все свои, – дружелюбно продолжил Береза. – Башля по сто шестьдесят первой ходил, Слух хозяйку зарезал, мусоров ждать не стал, свалил сразу сюда, на берега, Куканя стекла в кабаке «Якорь» побил, решил пересидеть тута, пока тему не замажут. Выродок он, Куканя-то, не ходил ни по какому ни разу. А тебя к нам как?

– Да так, – дипломатично произнес Маканин, – припахали по ходу…

– Это всех нас так, – снова хихикнул Береза. – Ладно, обживешься – расскажешь.

– Обезьяндра, давай чай готовить, – проорал Башля в сторону той палатки, что казалась побольше.

– Там орочка живет, вместо повара, – пояснил Береза. – Страшная как хрен знает кто, мы никто ей за две недели даже присунуть не попросили. Жрать готовит по-местному – варит чай и рыбу. Ну, один куй лучше, чем самим варить. – И снова заорал: – Обезьяндра!

Из палаточной трубы несколько раз пыхнул дымок, за полотняной стенкой захлопотала печь.

– Давай жрать, проклятые, – заверещал из-за стенки тонкий пронзительный голосок, принадлежавший то ли противному донельзя ребенку, то ли черту. – Жрать, каша остынет!

– Небось, волк в лесу подох, – неподдельно изумился Башля. – Обезьяндра кашу сварила, как вчера просили. Обезьяндра, если пригорела – убью!

– Я сам тебя убью. – Полог палатки откинулся и оттуда выглянула сухонькая, страшненькая, действительно, жутко похожая на мартышку бабанька со сморщенным, как косточка от персика, личиком, рассмеялась и замахнулась в сторону приближавшихся мужиков огромной алюминиевой сковородкой. Капля масла со сковородки упала при этом ей на ногу, Обезьяндра с матом выронила посуду и на одной ноге ускакала в кухню.

Сзади подошел здоровенный бритый усатый мужик с сизым лицом и носом уточкой, по обеим сторонам которого сидели выпученные фарфоровые глазки-бусинки, в трениках и тельняшке. Сам себе он, видимо, хотел казаться запорожским казаком, походил же он на опустившегося дегенерата. Мужик пустил газы, рыгнул и подошел к Юрию, протянул руку.

– Симонэнко, – представился он. Видимо, в этом мире настоящие люди называли себя по фамилиям, а быдлам предоставляли общаться кличками.

– Маканя, – быстро ответил Юра.

– Хорошо, – произнес самодовольно Симоненко. – Щас, хлопци, порубайте, покажете новенькому, где жить...

– Начальник, – заныл Береза, – давай день актированный, всю ночь соль грузили, рук-ног поднять не могем!

– Ничего они поднять не могем, – наябедничала из палатки вновь ожившая бабка. – Две недели уже тут, никто не пришел, не сказал – люби меня, Обезьяндра!

– Так и быть, – удовлетворенно сказал Симоненко, видимо, полагавший склонность к безделью главным достоинством человеческой природы. – Хлопци всю ночь пахали, сейчас им каши, горилки – и по койкам!

В палатке, пропахшей прогорклой кашей, жареной и тухлой рыбой, а также перегаром, было тесно. Посредине стоял длинный, на козлах, стол, небрежно сбитый из серых принесенных морем досок. На стол Симоненко водрузил огроменную бутылку горилки (то есть недавно выгнанного первача), расставил кружки и предложил выпить «за новенького».

– Ты откуда, братан? – сразу начал пьяно приставать Слух.

– От чурки он. Через три речки отсюда к западу, – важно сообщил Симоненко.

– Береза у нас угловой, – продолжал просвещать Маканина Башля. – Если какие проблемы – сперва к нему, уже он с кумом базар ведет.

– Не кум я вам, сявки зоновские, сколько говорить, – назидательно сказал Симоненко. – У нас тут база, не тюрьма, и я не кум, а бригадир.

– Симоненко – грамотный, – с неподдельной радостью от того, что он может сообщить это известие всему миру, заорал Слух, – он у Караулова работал, иностранцев на охоту возил!

– Не возил, а помогал возить, – злобно сплюнула Обезьяндра. – Караулову такая публика на куй не упала, выгнал он вашего Симоненко!

– Не выгнал, а сам я ушел, – вступился Симоненко за свою поруганную Обезьяндрой честь. – Не мог терпеть больше, как поганые американцы над нами, русскими людьми, за свои деньги издеваются. Вот садятся они на катер, скажем, напьются до беспамятства, штаны спустят и в иллюминаторы свои жопы выставляют – показывают, что насрать им на Россию!

– Попутал ты, однако, Симоненко, – на удивление трезво и внятно заметила Обезьяндра. – Голую жопу из окна выставляли не американцы, а депутат Татаринов, когда мимо милиции ехал. Это после того, как он депутатом стал и от трех уголовных дел отмазался. И не в катере он ехал, а в джипе, в «ниссан-патроле». Вся деревня еще угорала, как так извернуться в машине можно было, чтобы и рулить, и жопу в окно на переднем сиденьи выставлять. Большое умение надобно, не зря у нас Татаринова депутатом выбрали. А американцев у нас на Неле только били. И деньги у них отбирали.

– Тварь ты гнусная! – рассвирепел Симоненко. – Я точно знаю, что жопы американцы выставляли! А на депутата ты клевещешь!

По ухмылкам на рожах мгновенно стало понятно, кто и на кого здесь клевещет.

– Этта… А куда меня привезли-та? – старательно заплетаясь языком, начал выяснять Маканин.

– Гы, – начал объяснять относительно законопослушный Куканя, выродок в дружной компании тюремных сидельцев, – мы здесь в жопе. В такой жопе, что менты дороги не найдут.

– А где менты-то? – с чуть большей заинтересованностью, чем стоило бы, спросил Маканин.

– Менты – вот! – Куканя обмахнул стол залихватским жестом. Судя по всему, он хотел указать некое одно определенное направление, но по движению его руки получалось, что менты – вокруг.

– Нее, – с пьяным знанием дела продолжил экскурс в местную географию Береза. – Менты – они в Неле. А Нела – тама, – он уверенно показал на запад. – В двухстах километрах. А тама, – он показал на восток, – ментов нету вообще кил на тыщу. До самого Анадыря или Певека.

– Так что, ближе Нелы людей нету? – как можно более пьяным голосом подпел Маканин.

– Гы, – рассмеялся Береза. – Тундра ты! Здесь река – Углыканда.В тридцати кэмэ чурка стоит, откуда тебя привезли, – вот они и есть ближайшие люди. Но не ссы, ментов там нету!

– И речек по дороге других нету? – постарался Маканин получить хоть какие-то дополнительные сведения по географии своего нынешнего местонахождения.

Столь сложный вопрос о деталях географии поверг Березу в мозговой ступор. Но тут Симоненко решил вернуть себе лавры грамотного человека и обстоятельно объяснил:

– Нет. Там два хребтика небольших и речка. Но речка короткая, рыба в нее не идет, никто на устьях не становится. Так что спи спокойно…

Больше Юрию ничего не надо было знать. Он хлебнул из кружки первача, а затем, изображая из себя пьяного, согнулся и рухнул под лавку.

– Не пожравши быв хлопец, – с удовлетворением сообщил Симоненко. – То-то его срубыв.

Трое работяг взяли его за плечи и за ноги и вынесли из палатки.

Пьянка в кухне продолжалась часа три. Оттуда доносились бубнение мужских голосов, пьяные выкрики Обезьяндры, уверенное курлыканье Симоненко, видимо, упивавшегося своей «грамотностью». Все это становилось громче, громче, потом стало затихать, и наконец вся команда разбрелась по палаткам, оставив Маканина лежать на груде мешков с солью, сваленных возле кухни.

Побег

Маканин подождал минут двадцать и выпрямился.

Все тело продолжало ломить от ударов, но он мог двигаться – почти так же быстро и ловко, как три дня назад. Все, что он собирался сделать, он придумал еще на судне, сейчас же добавлял к плану мелкие детали, импровизируя по ходу дела. То, что рыбаки сразу по приходу катера перепились, решало все трудности. Он деловито прошел вдоль сгруженного, но так и не укрытого барахла, нашел там один старый брезентовый рюкзак-колобок в приемлемом состоянии, вытряхнул из него содержимое (там лежали несколько кольев, топор без топорища и набор брусков для правки острого инструмента) в какой-то пустой пластиковый пакет. После чего заглянул в кухню, где Обезьяндра дрыхла, обнявши куль с мукой, взял с кирпичей, которыми была обложена печка, пяток коробков со спичками, три черных хлеба, видимо, только что привезенных из Города, кружку, котелок из-под примуса, кухонный нож, пачку сахара-рафинада и три коробки с чаем. В дополнение он отрезал кусок толстого полиэтилена – метра четыре длиной – от рукава, небрежно брошенного у кухонной стены, а также собрал полтора десятка обрезков веревок, тут и там разбросанных по лагерю. После чего нанес визит в палатку Симоненко, который спал богатырским сном Тараса Бульбы (в чем, на самом деле, единственно состояло его сходство с описанным Гоголем персонажем, только сам Симоненко о том не ведал, ибо, очнувшись, не мог оценить себя спящего). Там он позаимствовал ватник, три шерстяных одеяла и пять банок тушенки, которые старший базы предусмотрительно заныкал себе в жилище, дабы не делиться с окружающими. Несколько секунд постоял, борясь с исключительно отчетливым искушением перерезать горло спящему «богатырю». Потом зашагал вверх по речке, на которой в громадном изобилии плескалась основная валюта здешних мест – красная рыба, содержавшая в себе красную икру.

Маканин встретил пару медведей, которые, впрочем, шустро убрались с его дороги. Наконец он обнаружил подходившую прямо к реке большую каменную осыпь – курум, встал на нее и запрыгал с камня на камень, поднимаясь вверх, вверх, вверх к гребню сопки.

Погони Юрий не опасался – совсем. Он покидал не исправительно-трудовой лагерь с охраной, натренированной на поиски беглецов, и жесткой административной отчетностью, нарушение которой влекло ответственность. Он уходил из разгильдяйского браконьерского лагеря, населенного опустившимися бездельниками, из которых только один – пресловутый Симоненко – знал, где на берегу право и лево, для всех же прочих сопки, встававшие в двухстах метрах за галечниковой косой, уже были землей медведей-людоедов, страной, в которую ни при каких обстоятельствах не должна ступать нога человека.

Уровень беспорядка в лагере был таков, что он был почти уверен в том, что пропажа одного ватника и трех одеял из дюжины имеющихся вообще не будет обнаружена в первые дни, а его самого могут счесть как сбежавшим, так и просто утопившимся по пьяни в Охотском море или вознесшимся на небо усилиями земного магнетизма. Возвращаться же ему надо было – к Мусе, где лежал его рюкзак с вещами, оружие, бинокль и документы.

Маканин не думал, что за две недели, проведенных под открытым небом, он настолько привыкнет к чистому воздуху, запаху стланика, цвирканью птиц и пересвисту пищух, что ему покажутся так отвратительны убогие убежища рыбаков – с их перегаром, вонью немытых тел, курева. Он шел и наслаждался каждым шагом, ноги сами несли его вверх, он был молод, отчаян, и мир был полностью раскрыт ему.

Оказавшись на гребне, Юрий рассмотрел море, береговой клиф, серую, в дымке, линию горизонта. Идти надо было на запад – в обратную сторону, и он отнюдь не собирался забывать о задании, данном Управлением и Соловьем – со стола на кухне он прихватил не только нож, но и половину тетрадки, в которой Обезьяндра отмечала расход продуктов, вместе с карандашом. У него не было бинокля – но были молодые и зоркие глаза, а также терпение и наблюдательность.

И, устроившись на большом валуне на вершине сопки, он, наконец-то, сделал то, о чем мечтал с того момента, как его бросили в трюм рыбнадзоровского шаркета – снял сапоги, портянки и подставил разгоряченные ноги под холодный северо-восточный ветер.

Покинутый им лагерь был как на ладони. Никаких признаков жизни в нем не наблюдалось. И Маканин уже с высоты чаячьего полета подивился, насколько он неудобно и бестолково расположен – прямо посреди плоской, открытой всем ветрам и волнам косы, вдалеке от воды и дров – видимо, прямо в том месте, где разгружались подходившие к берегу боты.

Юрий пожал плечами и двинул на запад по хребтам – к базе Мусы и к оставленному у него снаряжению.

Снова встреча

Склоны под ним были пологие, обрывистая часть на них занимала лишь первые 20-30 метров над урезом воды, поэтому Маканин не очень ожидал увидать здесь баранов. А вот медведей он видел, причем не раз и не два – они мирно паслись среди кустов стланика, обрывая пастью шишки с ветвей.

Ближе к вечеру по гребню хребта прошли три северных оленя. Они совершенно не были похожи на тех убогих, низеньких, искореженных жизнью животных, которые паслись за палатками дедки Демки. Это были большие, красивые, грациозные, уверенно ступавшие звери с огромными симметричными кустистыми рогами.

Маканин вспомнил учебники по промысловым животным, сопоставил их с рассказами Соловья и понял, что видит довольно редкого зверя – представителей подвида охотского дикого северного оленя, едва ли не самого крупного подвида этого животного в России. Звери на самом деле были здоровенные, как изюбри, знакомые Юре по Забайкалью.

Стланика был урожай – кусты трещали от изобилия кедровок, на каждом шагу пришельца возмущенно обцвыркивали бурундуки, пятна медвежьего помета, полностью состоявшие из скорлупы орехов и чешуек шишек, попадались через каждые пятьдесят метров. Маканин сделал из этого соответствующие выводы и двигался преимущественно открытыми местами и с опаской.

На ночь расположился Маканин в укрытии среди россыпи валунов, каждый из которых был размером с комнату в квартире типовой хрущевки. Разбросанные скалы представляли собой причудливый лабиринт с несколькими выходами, и разведенный внутри этого лабиринта огонь не был виден ни с какого открытого места неподалеку – ни с гребней сопок, ни с моря, ни даже с вершины берегового клифа. Между скал рос стланик в небольших количествах, мертвые ветки его представляли отличное топливо для костра. В стланике пересвистывались бурундуки и щуры. Маканин согрел на костре банку тушенки и съел ее, перемешав содержимое с хлебом, потом вскипятил воду и заварил чай. Свой собственный напиток после помоев Обезьяндры показался нектаром богов. Выбрасывать банку из-под тушенки в костер Маканин побоялся, опасаясь, что на запах горелого жира придет какой-нибудь шарахающийся в стланике медведь, а такие встречи ему, безоружному, были совсем уж ни к чему.

Он уже засыпал, когда вдруг услыхал очень осторожные шаги, крадущиеся вдоль камней. Это был не медведь, не человек, и вообще никто из крупных животных. Мысль, которая посетила Юрия, была совершенно шальной, но...

Но правильной.

Из-за поворота скалы выскочил лисенок. Он уперся всеми четырьмя лапами в ягель, словно собираясь подскочить вверх и улететь за скалу в традиционном для лис парящем прыжке. Постоял так секунд пять, затем пригнулся к грунту и медленно-медленно двинулся к остаткам костра. Нашел банку, вылизал ее до дна, придерживая лапой за край, потом улегся, как и положено, с другой стороны очага и настороженно заснул.

И Маканин понял, что он в безопасности.

Ноты старого Кибера

Утром, как всегда, у лисенка было дурное настроение. Он ушел в кусты и не показывался. Маканин собрал свой утлый скарб, натянул на ноги опостылевшие болотники, собрал рюкзак и, загасив костер испытанным полевым способом, пошел искать выход из каменной круговерти.

Хоровод скал, предоставивших ему убежище, был весьма обширен и изобиловал огромным количеством всяких потайных мест, которые Маканин случайно обнаруживал в поисках выхода. Он подумал, что мог бы неделю прожить здесь, всякий раз ночуя в разных «карманах» этого лабиринта, причем со все возрастающими удобствами.

В одной каменной нише он сразу угадал старое-старое кострище – пятно отожженного до розового цвета гранитного щебня. Много лет – наверное, много десятков лет назад – кто-то сидел, укрывшись за этой скалой, и коротал ночь. Трудно сказать, как коротал и о чем думал – была ли это туманная дождливая осень, и он скорчился под плащ-палаткой над самым огнем; или, наоборот, это была ясная, слегка морозная весенняя ночь, когда человек полностью отдается ощущению единства с природой, впитывает глазами и слухом весь окружающий мир – оранжевую полосу закатного солнца, выскакивающие из-под снега ветки кедрового стланика, свист утиных крыльев внизу, на море, и звон пролетающих гусиных стай в фиолетовой вышине над головой. Или просто человек шел за подраненным им зверем, выбился из сил и устроился переночевать в этом ниспосланном ему Природой укрытии – наломал стланика, укрылся ватником, продремал эту ночь неглубоким чутким сном, а утром снова встал на след и двинулся за ускользающей добычей? Как бы то ни было, происходило это очень давно, и лишь разрушенный жаром камень был тому свидетелем.

Но не только он.

На серой стене камня Маканин вдруг увидел нацарапанные ножом нотные знаки. Совсем немного – одна октава.

«Старый Кибер все мерил в музыке, – вспомнил он слова Мусы. – Не в рыбе, икре, мясе, бабах, ящиках водки, мешках муки, патронах, закатанных бочках с сельдью или деньгах, как это бывает чаще всего. Он говорил, что все в мире может быть описано музыкой».

Возвращение к Мусе

Устье Быстрой с базой Мусы Маканин увидал километров за семь. Он уже предполагал, что каждый выход к обозначенному человеческим жильем устью реки чреват теми или иными неприятностями, поэтому садился и осматривался гораздо чаще, чем подсказывал ему здравый смысл.

Однако вьющаяся в стланике тропа никаких неожиданностей не преподносила, следы сапог, старых и новых стоянок на ней не встречались, было немного даже вездесущего медвежьего помета.

Карабин Маканин нашел там же, где и оставил, – в нише под огромным валуном. Юрий взял стряхнул с затвора песчинки, вытащил наполовину патрон из патронника, снова поставил оружие на предохранитель, а затем тут же под кустами организовал наблюдательный пункт.

И устроился ждать.

Ждал он долго. Ждал он мельтешащих по берегу людей в форме, просто какой-то активности, подходящего с моря катера, идущего береговым клифом вертолета. Словом, любой непредсказуемой активности, говорящей о том, что высовываться не стоит.

На море задувало.

Серое-серое полотно собралось в темную муаровую рябь. От огромной массы соленой воды несло ощутимым холодом. На базе было тихо, по косе никто не ходил, никакими делами на улице не занимался.

Дом, судя по всему, был полон обитателей, которые, тем не менее, не стремились выходить из его тепла на пронизывающий охотский ветер. Исходя из отсутствия какого-либо судна поблизости, Маканин предположил, что в избе собралась вся здешняя бригада – то ли на ужин, то ли по какому-то другому, непонятному ему поводу. В конце концов, он вздохнул, вскинул на плечо карабин, с которым на настоящее время решил не расставаться, и зашагал по гальке к жилью.

Когда он подошел к двери и уже почти взялся за ручку, дверь распахнулась и на пороге возникла могучая хорошо знакомая Юрию фигура Никанора Кибера.

Все время, пока Маканин шагал по гальке, он пытался понять, как он поступит при встрече с какими-нибудь недавними недоброжелателями – рыбнадзорами или тем же Никанором. В кино, наверное, полагалось бы Юрию сделать пару шагов назад, стряхнуть с плеча карабин, щелкнуть затвором и молодецким ударом опрокинуть супостата на гальку.

Вместо этого Юрий просто довольно сильно струхнул.

Никанор же усмехнулся, сказал «привет» и протянул Маканину руку. Затем чуть посторонился, пропуская его в избу.

– Вот и еще один кладоискатель обнаружился, – куда-то за печку бросил он.

Маканин прошел в избу, где за длинным столом с неизменным тазиком икры и с белым хлебом сидело мужиков семь. Один из них поднял глаза от кружки с черным-причерным чаем и хихикнул.

– Что-то ты быстро здесь оказался, – произнес Соловей, ехидно оглядывая вошедшего напарника. – Впрочем, от устья Углыканды досюда как раз полтора перехода...

Октава